оиск отеля в новом городе – это то, что больше всего отпугивает меня от путешествий. Поиски отелей в разных городах относятся к самым неприятным впечатлениям от этих городов, поиски отелей куда хуже, чем дорога.

Наверное, желание немедленно обзавестись в чужом городе местом, где можно наконец свалить свои пожитки (какими бы лёгкими они ни были), умыться или принять душ, переодеться и побыть немного одному, можно вполне правдоподобно объяснить необходимостью иметь свой дом – пусть сколь угодно условный, временный и во всех отношениях чужой.
Мне, однако, кажется, что дело не совсем в том, что всякому человеку инстинктивно необходимо иметь свой хотя бы фиктивный дом.
А дело, скорее, в том, что чужой город, его улицы, его обитатели, его аттракционы – всё это становится выносимым и осмысленным только тогда, когда путешественнику есть куда ото всего этого спрятаться, перестать всё это видеть.
Потому что новый город давит не столько своей красотой и новизной, сколько массивной бессмысленностью. Наворотить-то наворотили, но вот смыслом не наделили.
Новый город ввергает тебя в депрессивно-маниакальное состояние: он интенсивно выкачивает из тебя силы своей бездонностью, своей безграничностью. Нового города всегда поначалу слишком много. Чем интенсивнее ты впадаешь в эйфорическое состояние, чем больше тебе всё вокруг нравится, тем меньше сил у тебя остаётся и когда-то ты понимаешь, что всё это сделано не для тебя и тебе на самом деле не нужно и не интересно. Ты не в состоянии всё это к себе приладить, ты исчезаешь в этой непрерывной смене поверхностных деталей, видов и поворотов. И это состояние безнадёжности от бессмысленности пространства уже очень похоже на депрессию. Новый город высасывает из тебя смысл жизни.
Оттого отель, своя комната – это вовсе не только место «где протянуть ноги и принять душ», но место, где отменяется враждебное бессмыслие чужого города, место, где останавливается время, поэтически говоря – антидепрессант против агорафобии.

Я предпринял несколько попыток найти гостиницу в Нижнем Новгороде.
Первая попытка длилась около часа: я прибыл из Гороховца на автобусе, было часов этак 17, я пошёл пешком от городского жд-вокзала вдоль трамвайных путей. Мне сказали, что нужно пройти четыре остановки, пешком минут, наверное, двадцать, недалеко. Я сломался минут через сорок, сел в трамвай, вернулся к площади перед вокзалом и попросил таксистов отвести меня к самому дешёвому отелю в центральной части города.
Между таксистами завязался разговор, какие гостиницы уже отремонтированы, то есть относятся уже к капитализму, а какие – ещё нет. Мой таксист – пожилой сухой мужик, явно советско-милицейского типа - повёз меня в центр с понравившейся ему мыслью узнать, какой отель в городе самый дешёвый. Часто упоминался «Дом колхозника». Я рассказал ему, что в Муроме всего две гостиницы, и в самой дешёвой номер стоит 900 рублей, а в самой дорогой – 1200. Это нижний уровень цен.
Мы посетили два огромных заведения вполне блочно-советского вида. Внутри были фикусы, отделанные мрамором стойки, девушки с уложенными волосами, огромные зеркала и цены под 1000 рублей за ночь. Business-look.
Мы петлями ездили по городу, водитель показывал мне то и сё – вот тут раньше был кинотеатр, а вот эта лестница развалилась, а городские власти её не чинят. Я важным голосом (мне в машине сильно полегчало) соглашался, что лестницу в псевдоампир стиле надо немедленно «привести в порядок». Водитель не очень понимал, кто я такой, я не понимал, кто он такой. Но мы оба понимали, что мы – из бывших. И отношение между нами возникло похожее на то, что возникает между лежачими больными в одной палате – ощущение общей судьбы, что ли, или общей потери, несфокусированного разочарованного «эх!». Ни о СССР, ни о том, что «раньше всё было лучше», не было сказано ни слова.
Наконец, мы приехали на пересечение каких-то двух улиц в самом центре города, буквально в двух шагах от Кремля. Вокруг - двухэтажные крашеные розовой краской даже не дома, а стены домов – длинные как казармы. Водитель запарковал машину и показал мне на второй этаж – беги, спрашивай, не закрыли ли ещё тут Дом колхозника.

Вход в гостиницу я нашёл далеко не сразу, вход никак отмечен не был, надпись над подъездом обещала что-то совсем другое. Из предбанника надо было повернуть вбок и подняться вверх по лестнице.
Я поздоровался с толстым немолодым охранником задумчиво-восточного вида и ломанулся в комнату, где сидели начальницы. Впопыхах я даже не заметил, что нет никакого рисепшена.
Три начальницы сидели за столом у окна в узкой длинной комнате, упиравшейся в окно. По полу шёл красный половичок с зелёным кантом, справа-слева толпился интерьер годов этак 60-х. Тётки пили, кажется, чай, на меня посмотрели неодобрительно и раздраженно, дескать, чего надо?
На них были надеты синие халаты, на головах – платки. Всё это было не похоже на униформу, было видно, что они так одеваются для работы. Их комната походила на тайный заныр сопротивления, на подпольный обком. Не на демонстративный подпольный обком, или, там, случайный подпольный обком, но на подпольный обком в действии. Подпольный обком уборщиц?
Они явно оценивали меня – насколько я хорош для того, чтобы вселиться к ним. Мест нет, и пошёл вон, эти ничего обсуждать не будут.
Они спросили, кто я такой, чем занимаюсь и почему пришёл именно сюда. Понимая важность момента, я назвал своё имя, сказал, что путешествую, а сюда пришёл, потому что чувствую, мне здесь понравится.
Меня смерили с ног до головы взглядом через плечо. Распорядились положить паспорт на стоящий рядом холодильник. Ситуация была исчерпана.
Я спросил, сколько будет стоить ночлег. Пауза. Я понял, что прокололся и показал, что не понимаю, куда я попал. «Сто двадцать», - был ответ.

Коридор был длинный, косой и крашеный тёмно-зелёной краской. Потолок – очень высокий. Пол слегка клонился влево и сильно - вперёд. По этому полу легко бежалось вперёд. Резкий поворот, и опять – коридор. Огромная зелёная дверь, ключ болтается в замке, под ногами – высокая притолока(или лучше сказать – часть дверной рамы), которую надо переступать.
Когда я увидел комнату, я испытал второй удар счастья.
И побежал со всех ног платить 200 рублей ждавшему меня на улице таксисту.
Как мне показалось, он был очень горд даже не тем, что вписал меня не в новокапиталистический отель, а тем, что не ошибся во мне, что мне действительно надо было именно в Дом колхозника.

Ну, что? Сказать, что это – музей?
Я не очень люблю музеи. Точнее, я их, конечно, люблю, но я очень не люблю то, что объединяет музей с траурным залом крематория. Мне ненавистны искусственность и натянутость ситуации музея, искусственность его стен, искусственный ступор, в которое впадают его экспонаты.
Музей вовсе не отдаёт должное шедеврам, нет-нет, то же самое «должное» музей отдаёт всему, что в него попало. Музей своим видом и своими порядками отпугивает от своего дурацко-торжественного хлама. Музей не даёт пожить, попользоваться, потереться, освоиться.
В этом отношении моя комната музеем, конечно же, не была. А скорее - документом эпохи, на котором можно сидеть, которым можно пользоваться.

Кстати, документ какой эпохи?
Ощущения, что моя ностальгия по советскому, наконец, была удовлетворена в полной мере, у меня не было. Нет у меня ностальгии по советскому, и ничего советского в той комнате не было. Я бы сказал, что советское в ней сохранило вечное, минимально достаточный набор угловато-пространственной материи, данный человеку.

Вечер.
Потолок покрыт пластиковыми плитками. Аляповатый абажур.

Две кровати. Они занимают собой всё пространство.

Пол в левом углу перед окном.
Линолеум прибит по краю ровным рядом гвоздиков.
Линолеум отходит от деревянных досок, находящихся под ним.
Электрокабель идёт к розетке от лампы-ночника.

Батарея и угол справа от окна.
Чёрный кабель - кажется, антенна теливизора.

Эти стены, от которых, оставляя огромные розоватые язвы с зелёными контурами, отваливается многослойная масляная краска, держат человека. Упрекать эти стены в том, что от них что-то отвалилось – столь же смехотворно, что упрекать египетскую пирамиду, что от неё отвалилась пара камней.
Кстати, номер в Доме колхозника похож по своему ощущению вынесенности из реальности на похоронную камеру в пирамиде.
За этими стенами ничего больше нет.
Это место силы.

Мудрость предков. Стоунхедж.
Телевизор работал, но серо и мутно.
Очевидно телевизор ещё ближе к холодильнику пододвинуть не удалось - не доставала антенна.
На холодильнике мои преметы: искусственный сок несуществующих растений куплен в капиталистическом киоске, огромная синяя эмалированная чашка изъята с улицы во Владимире - той самой, где покоятся три брошенных автомобиля.

Это старинное здание аж 18-го века. Это хорошо видно по тому, что пол туалетной комнаты находится на другом уровне, чем пол комнаты: идея, что все комнаты на одном этаже должны иметь пол на одном уровне – достаточно позднее изобретение. Раньше в каждой комнате пол имел собственный уровень.

Ручки на двери в туалет, как минимум, 20-х годов.
Душа нет. Мне что-то объясняли, куда надо пойти по корридору, открыть какую-то дверь, что-то там включить, нажать, потянуть и подождать, и воспользоваться тёплой водой, если не позже 10 вечера, но я ничего не понял.
Я облился холодной водой из-под крана. Вода утекла сквозь дырку в центре кафельного пола в ванной комнате.

Когда я поздно вечером вернулся с прогулки по городу, полусонный восточного вида охранник сказал мне, что он меня дожидается. Он попросил разрешения задать мне вопрос.
«Вот Вы сказали женщинам, что Вы – путешественник. Что это значит? Это значит, что Вы разъезжаете автостопом? Я вот в разных местах жил, вот теперь тут живу, но я не путешественник».
Не вполне убедительно я пробормотал что-то в том смысле, что вот путешественник тоже пытается пожить в разных ситуациях, возникающих по дороге, только ему это не очень удаётся, а, вообще, туристу интересны достопримечательности, а путешественнику, скорее, интересна жизнь.
Смутился же я потому, что мой живой интерес к Дому колхозника был именно интересом к достопримечательности, ну, или – антидостопримечательности.

Утро следующего дня.
Моя кровать. Простыня протёрта до дыр.
Матрас состоит из не подозревающих о существовании друг друга пружин. Тела постояльцев прижимают простыни к пружинам, простыни рвутся.