Музпросвет

Matki Wandalki (A-Musik, 2004)
Внимательно окаменевший юноша с кошмарно прилизанной причёской строго смотрит с чёрно-белой обложки. Должен ощущаться след русского конструктивизма.
Альбом называется по-польски «Матки вандалки», что по-русски звучит как «Матери-вандалки».

Феликс Кубин встретил меня на железнодорожном вокзале Гамбурга.
Выглядел он замечательно, на музыканте был костюм светло-изумрудного цвета, впрочем, меня шокировал не столько сам костюм и тем более не зелёный цвет, сколько то обстоятельство, что брюки по современным понятиям были явно коротки.
Поверх костюма – коричневая шуба на рыбьем меху.
Феликс сразу заявил, что времени у него нет совершенно, он находится в состоянии подготовки к концертному турне, бездна проблем с компьютером... при этом он – только что из обувного магазина, купил вот себе ботинки.

Ботинки я увидел, когда мы доползли до его студии.
Это были предметы, собранные из прихотливо вырезанных кусков красной и белой кожи. В красной коже – узор из дырочек. Края подошвы обиты полоской меди. С концов шнурков свисают чуть ли не бубенчики.
Феликс радостно ухмылялся: «Этакий казино-шик! Гангстерам это должно нравится! И тореадорам!»
Я спросил: «Зачем тебе они во время концерта? Разве кто-то обращает внимание на ботинки музыканта?»
Феликс: «Тот, кто обращает внимание на музыку, обращает внимание и на всё остальное. Женщины часто подходят ко мне после концерта выразить своё восхищение моими ботинками, и каждый раз спрашивают, где я их такие замечательные купил».

Феликса несло.
Он стал хвастаться электроорганом, который он якобы получил на прокат со склада какого-то музея. Электроорган был похож на тяжёлый деревянный комод, покрытый несусветной резьбой, изображавшей то ли псевдонародные рюшечки, то ли убранство древнеримского храма. Феликс откинул сиденье – под ним располагался ящик с нотами, и с руководством пользователя.
Пошевелил в пачке бумаги рукой, захлопнул ящик и уселся на него.
Включил ритм-блок, подвигал движки и заиграл что-то томное, ворча, что вот недавно с органом экспериментировал Войтек Кухарчик (шеф польского лейбла Mik Musik), и все его эксперименты кончились тем, что он вытянул до максимума все возможные движки и переключатели, смысла в этом нет никакого.
Потом остановился: нет, так не пойдёт.
Потом на бешеной скорости исполнил «Танец с саблями» Арама Хачатуряна.
Потом заявил, что лучше Эннио Морриконе никого на свете нет, и вызвался прямо на моих глазах сварганить музыку в его стиле. И действительно тут же сыграл нечто подвывающее, мелодичное на грани китча, но очень клёвое. При этом он сладострастно покачивал ехидно улыбающейся головой.

Я спросил Феликса, почему он не записывает музыку просто так, в режиме импровизации? Раз в две недели – новый альбом. Как Джеймс Ласт или Merzbow?
Феликс промычал, что получится халтура, это неинтересно, это будет продолжением того же самого старого дурновкусия, и его способность вытряхивать из рукава свингующие мелодии на электрооргане – это не алиби.

Мы поговорили о том, что вот хорошо бы внутрь старого электрооргана впаять какие-то приборчики, ломающие звук, или тупым, но неожиданным образом влияющие на него, чтобы почтенный электроорган стал иррациональным истеричным болваном, без повода впадающим в нойз.

«Наверное, он быстро сгорит от этого, мы же не знаем, как там внутри всё на самом деле увязано» – предположил Феликс. «Конечно, сгорит», - согласился я.

Когда мы на следующий день уселись за столиком у окна в студии Феликса, в моей голове разразилась тишина и пустота. Надо было что-то спрашивать, я замычал: э-э-э-э-э-э...

Феликс: «Ты вообще никаких вопросов не подготовил»?

Не-а... – честно заикаюсь я, - я даже твой альбом ещё не послушал...

Феликс: «Правда, что ли? Ну, ты даёшь...»

Не, шучу, послушал, конечно. А вопросы сейчас придумаю. Вот скажи, пожалуйста, есть ли какая-то идея за твоим новым альбомом? Раньше какой-то сверхпринцип просматривался, скажем, это была, главным образом, музыка к фильмам...

«На альбоме «Матки-вандалки» собрались пьесы, которые я уже давно играю на своих концертах, то есть они существовали в концертных версиях... у меня накопилось в два раза больше музыки, чем вошло на альбом, и я подумал, что через пять лет после последнего альбома я могу себе позволить опубликовать что-то новое.
Мне многие говорят, что у моей музыки – кинематографический характер... Я не знаю, с чем связано такое впечатление. Пожалуй, верно, что моя музыка развивается как рассказ, как повествование, в неё вмонтированы шумы, реальные звуки, она сама меняется... но это не означает, что я воображаю себе какой-то фильм.
Нет, источник моей музыки, скорее, в разных социальных обстоятельствах и ситуациях, во всяких непонятностях и неправильностях. Откуда появляются идеи? Ну, мне попадается на глаза чей-то текст, или стихотворение, или у меня затевается с кем-то обмен письмами, у меня что-то ломается, или вместо одного случается другое, я как-то реагирую, чаще всего – неадекватно... и из этого получается музыка, я сочиняю музыку, подходящую к этим текстам или обстоятельствам, или – они вызывают ту или иную музыку»

Феликс, я тебя вчера спросил, почему ты не записываешь в месяц по альбому.
Ты ответил, что это будет халтура. Но музыку сочиняешь ты легко, игра проблем не вызывает, ты очевидным образом любишь мелодии и понимаешь как они устроены внутри себя, как из них строится целостное произведение, тебе очевидным образом нравится бегать пальцами по клавишам...
Почему тогда честно себе в этом не признаться, и не делать то, что тебе нравится и то, что само собой получается?

«Дело не в скорости, а в состояниях. Я думаю, что самая лучшая музыка получается тогда, когда собирается, организуется, наводится на фокус некоторое состояние – это может быть социальное состояние или психологическое.
Очень важно, что яркая, харизматическая личность проходит через ряд невероятных приключений и переживаний и развивает в себе и вокруг себя своего рода калейдоскопическое состояние, которое испускает лучи.
Например, мы недавно устроили парти, где все присутствующие нарядились в пенсионеров, с мукой в волосах, с потрясающими старыми шмотками... ненаряженные или без выдумки наряженные просто утонули от зависти в бетонном полу... и возникло такое состояние, в котором все фотографии, которые мы сделали, оказались просто изумительными, хотя никто не позировал и никто не думал о кадре, о свете, об эффекте, производимом на зрителя...
То же самое и с музыкой... я должен сфокусировать себя как лазер, и когда произошла фокусировка, всё сразу подходит друг к другу, замыкается друг с другом.
У меня, скажем, никогда не было проблем с обложками альбомов – в таком состоянии всё решается само собой, я бы даже сказал – принудительно само собой решается.
Вот так я бы и хотел жить, так себя выражать, так заниматься искусством.
Я попадаю в определённые состояния, или эти состояния просто усиливаются, или сливаются друг с другом... и из этого происходит нечто. У меня нет никакой потребности уже и без того перенасыщенный музыкальный рынок ещё больше заваливать лавиной моей дерьма. Я хочу публиковать только те вещи, которые документируют определённые состояния.
Раз в полгода звонить в колокольчик: «Алё! Вы меня не забыли? Я ещё тут!»? - нет, мне это не представляется возможным.
Да, Merzbow завалил рынок своими альбомами, Merzbow – это Джеймс Ласт новой музыки, он ужасно популярен, но... Merzbow выпускает всё время одну и ту же песенку. Это искусство концептуализма. Он концентрируется на одной идее, на одном концептуальном ходе, и даёт полный газ.
А я... а я заблудился в горе из фруктового желе... не знаешь, что это такое? Ну, умный, но ленивый крестьянин, и деятельный, но совершенно тупой плотник отправились в страну молочных рек и кисельных берегов. И кое-как они продвигались вперёд, пока на вошли в гору из фруктового желе. И там они заблудились... вот и я примерно в таком же состоянии нахожусь.
Я накапливаю груды материала – какие-то звуки, которые я пишу на улице или в поле, импровизации на синтезаторе... это собирается, складывается, но пока никакого применения этому нет. Я не знаю, для чего я храню и пополняю свои огромные аудиозапасы. Я могу это как-то развить, или куда-то встроить... но только то, что удерживается у меня долгое время, что ко мне прилипает надолго, выносится на суд публики.
Я хочу выпускать пластинки, которые и через десять лет будут иметь смысл и пробуждать интерес».

Феликс, видел ли ты живьём Масами Акиту, который и есть Merzbow? Маленький, худенький, скромный и тихий дяденька, с повернутыми внутрь себя глазами, кажется, что он всего боится. Длинные волосики, как у бывшего хиппи, пиджачок на нём клетчатый, на спине – рюкзак ярко-зелёный, дачник-турист понимаешь...

«Ну, да, типичная японская история... Ты имеешь в виду, что он своей взрывообразной производительностью компенсирует собственную зажатость и забитость?»

Ну, да. А ты – куда больший экстраверт, ты агрессивно относишься к жизни, может быть, именно потому тебе не нужно делать такую страшную якобы радикальную музыку, и в любом случае - не делать её так много?
Ты лечишь свой невроз по-другому, так сказать.

«Очень может быть.
Мне нужно себя очень напрягать, чтобы заниматься чем-то одним, скажем, каким-то определённым треком. Когда рядом со мной появляется новый человек или возникает новая ситуация... меня захватывает и несёт. Мне очень трудно быть с людьми, у которых не горят глаза, которых не захватывают волны всяких историй и неожиданных ассоциаций.
Я не могу иметь ничего общего с теми, кто себя тупо вписал в программу прокручивания жизни. Те, кто не позволяет себе виться по ветру, кто втягивает голову в плечи, не разрешая себе заступать за установленную самому себе грань, кто не разрешает себе выйти из себя и понестись, кто туп и мёртв... тот просто зомби. Мы окружены толпами зомби!
И я их не упрекаю, скорее всего, у них не было возможности проснуться, развить свою ауру, ощутить себя как ценность. И этому невозможно поспособствовать какой-то внешней силой.
Это происходит, когда ты решаешься спустить себя с цепи, освободить себя от одобрения или от неодобрения внешнего мира. Да, это очень важно – разъединить связь не только с неодобрением, осуждением тебя, но и с одобрением, пониманием тебя. Потому что жить в своём мире, его культивировать – то есть выстроить его культуру, облагородить свои склонности и способности, можно только тогда, когда ты стал независимым от мнений других людей.
Это тяжело, но это невозможно обойти.
Я привык, что зал меня ненавидит, что люди уходят с моих концертов. То, что кто-то меня сегодня одобряет, что вот мне вчера с восторгом сказали, что в США мои вещи звучат по радио – меня это просто не касается.
Я живу и работаю в своём мире. Как мой отец-физик.
Можно сказать, что я чувствую себя одиноким, но прежде всего я чувствую себя свободным».

То есть твои эксцентричные башмаки не имеют отношения к поп-имиджу?

«Нет, конечно.
Прежде всего, эти ботинки мне нравятся. И такого сорта вещи мне нравились всегда. Но в школе на тебя давит чудовищный пресс принудиловки: будь таким как все, не выпендривайся, не выделяйся. Сопротивляться практически невозможно. Я же в школьные годы уже записывал музыку... ты думаешь, хоть какая-то свинья ею интересовалась?
Когда мы с приятелем выступали на панк-концертах, в нас кидали бутылки с пивом, материли на чём свет стоит. Панки видели, что мы – маменькины сыночки из буржуазного мира, что мы – школьники. Публику смущало, что наша музыка – вовсе не детская музыка. И кроме того, она часто была более радикальна и безумна, чем то, что играли панк-группы».