Два моих первых впечатления от Барселоны были такими: выхожу я в зал аэропорта, в нём стоят дяденьки и тётеньки с табличками. Один прямо ко мне так и тянется, табличкой машет... глянул я на неё, а на ней надпись «Ritchie Hawtin».
Нет, я не Plastikman, - подумал Штирлиц.
Второе впечатление: еду я в такси из аэропорта в город, вдруг полицейские машины, крики, толпы народа. Прямо по огромному проспекту идёт странная демонстрация с зелёными воздушными шариками. Все демонстранты – в белом и зелёном, на транспарантах – зелёные буквы на белом фоне, по-испански я – ни бум-бум.
Таксист не стал искать объезда, а прижался к краю дороги, я увидел, что все демонстранты в основном – женщины. Я напряг своё умение мыслить логически и сообразил, что слово «синдикат» означает «профсоюз», а всё вместе - это демонстрация профсоюза работников аптек.
Барселона – славный город.
2 миллиона жителей.
Огромные проспекты, огромные красивые дома, зелени, правда, не очень много, правда на многих проспектах тянется струйка деревьев, с самолёта, однако, Барселона – желта и сера. Зато есть море.
Было довольно жарко, градусов тридцать.
Фестиваль в городе совсем не чувствовался... по главному бульвару – Ля Рамбла – бродят тысячи праздношатающихся, вообще, город набит народом, но в пристрастии к электронной поп-музыке можно заподозрить очень мало кого. А когда я добрался до гениальных творений архитектора Антонио Гауди, то и меня стало возможно заподозрить лишь в любви к ассиметричным архитектурным формам.
Какая музыка, дорогие радиослушатели? Всё – дым, нет ничего. Вот Гауди – это гений, он есть!
Фестиваль длился три дня: четверг, пятницу и субботу (13 – 15.06.2002).
Он традиционно проходит в Центре современного искусства. То есть дневная программа там проходит, день считается с часу дня до 11 вечера.
Ночная программа имеет место быть в огромном ангаре где-то в пригороде. Там – настоящий буйный рэйв. На него я, разумеется, не поехал: не на того напали, чтобы ночью танцевать.
Стоимость одного билета на все дневные мероприятия – 11 евро. Терпимо. На ночные танцы – 30 евро.
В Музее современного искусства и вокруг него оборудовано пять площадок, на которых с небольшими перерывами параллельно идут концерты и выступают диджеи.
Сонар – это не только концерты и танцы. Это ещё две выставки аудиоинсталляций, программа музыкальных видеоклипов, плюс ярмарка, где торгуют компакт-дисками и грампластинками.
Во внутреннем дворе музея находится Сонар Вилладж. Асфальт покрыт искусственной зелёной травой – то есть пластмассовым ковром, наверное, по такому бегают футболисты, решил я, тем более что символом Сонара в этом году был почему-то Диего Марадонна. Это футболист такой.
В буклете с программой фестиваля есть много фотографий Марадонны, различных частей его крупного тела, скажем, с татуировками Фиделя Кастро на икре ноги.
Так вот, на зелёной пластиковой траве люди сидят, разговаривают, пьют, едят и глохнут от тяжёлого и бесформенного баса, который как змей-удав прёт со всех сторон, иногда танцуют.
Неплохое впечатление произвел какой-то местный барселонский хардкор-диджей, заводивший что-то вроде джангла. Народ радостно прыгал. Я на жаре мог только переставлять ноги.
Вообще, днём народ есть, но его не много, а часов с пяти-шести начинается настоящее столпотворение.
Публика на Сонаре меня очень порадовала, было видно, что электронной поп-музыкой интересуются очень весёлые, раскованные и достойно выглядящие юноши и девушки. Девушек было очень много, тоже приятно.
Было много самых разных маек. Мне понравилась чёрная майка Audiogalaxy – это интернетовский файлообмен, такой пиратский.
Строгая и возвышенная, на пиратский флаг совсем не похожа. Но в самое сердце меня поразил потрёпанный мужик в майке Sisters Of Mercy.
Ещё одну интересную майку я видел в городе – в квартале, где живут пакистанцы, там у меня как раз находился отель. Кстати, квартал потрясающий, в каждом доме – аптека, парикмахерская и киоск.
Так вот, испанская парочка - толстый парень идёт рядом с девушкой. Девушка была красивая, с длинными волосами и в немодных очках в толстой чёрной оправе. Выглядела очень романтично. На парне были чёрные адидасовские штаны с белыми полосами... на носу очки, на плече – сумка, а на белой майке, чёрное слово idealist.
Я понял, что Барселона – очень странный и живой город.
Скажем, в метро я познакомился с грузином, одетым в кожаные штаны, ковбойские сапоги и толстый свитер. На улице – плюс тридцать. Звали его Давыд. Красивый мужик с породистой щетиной и грустными глазами, довольно молодой, но практически весь седой. Давыд мне рассказал, что занимается воровством. Что у него пуля сидит в ноге, что у него шрам от удара ножом от паха до шеи, что у него выбиты два позвонка, которые всё время вываливаются.
«Трудная и опасная здесь жизнь, – медленно и вежливо рассказывал он, - но свои сто долларов в день имею. Пока не убили».
Было видно, что он человек непростой судьбы.
Так, а что же программа фестиваля?
Честно говоря, когда я ещё дома её увидел, мне расхотелось ехать в Барселону: с большим количеством музыкантов я уже делал интервью, музыку прочих я обозревал в своих передачах, посвящённых обзорам новых компакт-дисков.
На фестивале с большими программами были представлены берлинский лейбл Morr Musik, кёльнский Karaoke Kalk, британский Plug Research, калифорнийский Tigerbeat6 и амстердамский Staalplaat.
Мой приятель Йорг Фоллерт – он же Wechsel Garland, выступавший в блоке Karaoke Kalk - как оказалось, выступал в качестве диджея. Он заводил исключительно неэлектронную музыку – из чувства протеста. Гвоздём его программы стал трек немецкой группы Bohren and the Club Of Gore. У Йорга есть виниловый вариант их альбома «Midnight Radio». Это чёрная коробка из четырёх, если не ошибаюсь, грампластинок. Йорг принимал участие в её оформлении, поэтому у него есть один экземпляр. Тираж винила был напечатан, но в продажу не поступил: группа переругалась со своей фирмой грамзаписи. Тысяча коробок до сих пор лежит в каком-то подвале. Это очень большая редкость. Есть и CD-вариант, но поскольку в этой инструментальной рок-музыке масса живого (хотя и патологически медленного) баса, то винил – это немыслимая ценность.
«У испанских техников просто челюсть упала на землю», – сказал мне Йорг после своего выступления. Он всё время иронизирует надо мной: у него есть «Midnight Radio» на виниле, а у меня – только на CD.
Надо сказать, что музыка, звучавшая на Сонаре, вдохновила меня мало. Многие музыканты, с которыми я ухитрился поговорить, тоже были в шоке.
Честно говоря, от всех этих beats and breaks вянут уши. И в прямом смысле слова тоже. Громкость звука была чудовищной, бас – нечеловеческим. В результате, практически всё звучало довольно одинаково.
Канадец Manitoba гнал довольно живенький брэйкбит с вкраплениями голоса. Публике, вроде бы, понравилось.
Знаменитый нью-йоркский диджей Франсуа Кеворкян заводил, по-моему, самый обычный хаус, восторгу публики не было предела. Смотреть было неприятно. Слушать – не знаю, я затычек из ушей не вынимал.
Инфантильные мелодии, сыгранные как бы детским будильником, нёсшиеся из компьютеров неизвестного мне британского дуэта, тоже очень понравились отдыхающим.
Lali Puna звучали совсем не как электронная группа: барабанщик яростно колотил по тарелкам, голоса певицы было практически неслышно. Впрочем, может быть, я стоял недостаточно близко от сцены.
Немецкая группа Kotai звучала, наоборот, довольно электронно и минималистично, но манерное пение вокалиста, напоминавшее стиль 80-х, группу DAF, ужасно действовало на нервы. Electronic Body Music пока оживлению не поддаётся.
Самым крупным событием второго дня фестиваля стало совместное выступление финского дуэта Pan sonic (впрочем, ребята уже много лет живут в Барселоне) и Peaches – особы из Торонто, которая проживает в Берлине.
Peaches делает минимал электро-панк с довольно откровенными, если не сказать – грубо сексуальными текстами. Её собственная музыка сильно напоминает Pan sonic, своего рода панк, сделанный из Pan sonic.
Я пробился в первые ряды. Музыка Pan Sonic была такой же, как и обычно. Меня она почему-то совсем не обрадовала. Впрочем, я моментально оглох и заткнул уши затычками. И окончательно перестал что-либо слышать.
Peaches оказалась 35-летней дамой в чёрных армейских очках и в светло-розовом платье с рюшами на юбке. Телом – белая, движениями – резкая, она выкрикивала что-то в микрофон высоким голосом, слово «fuck» не расслышать было невозможно. Держалась победоносно и смотрела зверем. Часто поднимала правую руку как в фашистском приветствии, а потом её как шлагбаум медленными нежными толчками опускала вниз, как бы похлопывая по голове наклоняющегося мужика.
Первые пять минут её присутствия на сцене бодрили. Когда она повесила себе на шею электрогитару, публика взвыла.
Peaches поставила ногу на монитор и долго демонстрировала свои истерично-розовые трусы, впрочем, это не редкое зрелище, в интернете она сама объявила конкурс на лучшую фотографию своей промежности. Я, конечно, сфотографировал и тоже пошлю свой кадр, хотя у меня был не телеобъектив, и героическое место получилось невнятным.
Минут через пятнадцать стало откровенно скучно и противно. Особенного энтертейнмента не было. Все позы, жесты руками, судороги на полу с гитарой, поворачивание задницей к публике смотрелись вялым театром. До Мэрилина Мэнсона Peaches явно не дотягивала... вот тот, помнится, поёживался и трясся куда органичнее и потому – кошмарнее.
Грустный, я ушёл с половины концерта.
Собственно, музыка самой Peaches вовсе не такая уж безнадёжно гнусная. Я ещё несколько раз переслушал её двухлетней давности альбом, вышедший на берлинском лейбле Kitty-Yo, и могу повторить: это неплохо. Ритм-машина, аналоговый синтезатор, иногда – перегруженная гитара. Высокий женский голос, не лишённый жестокого цинизма.
Я очень рассчитывал на то, что выступление ребят с якобы экспериментального лейбла Plug Research меня уж точно зацепит.
Дуэт Chessie, состоявший из парня с лэптопом и парня с гитарой, играл как раз свою железнодорожную музыку, которую я однажды обсуждал. Гитара звучала очень плоско, звук пучился, трескался, но силы и ясности в нём не было.
На концерт проекта DNTEL меня не пустили охранники – когда какой-то зал наполнялся, вход прекращался... но я свесился с галереи и растопырил уши. Акустическая гитара играла мелодию тихой беззубой радости. За ней что-то электронно причмокивало и посапывало.
Выступление Kid606 меня окончательно доконало. Клубы синего бутафорского дыма, парень, склонившийся над лэптопом, чудовищное молотилово с рёвом и чьими-то воплями. Быстро, интенсивно, громко, но довольно занудливо.
Я, покачиваясь, шёл по коридору, вдруг меня окликнул бородатый тип: «Я тебя знаю, ты – Андрей!»
Я всмотрелся в его бороду (а свою я, кстати, сбрил): «А ты – Хрватски! Хай, Кейт».
Передо мной стоял американский мастер навороченного брейкбита Кейт Уитмэн, известный народу под именем Hrvatski. Он на Сонаре не выступал, но заехал посмотреть, что и как.
Я спросил его, делает ли он по-прежнему beats and breaks?
Кейт осторожно ответил, что да.
«Прошу тебя, - взвыл я, - немедленно прекрати! Покажи им всем пример! Ну, сколько можно? Замучили своим перестуком и басом! Это уже просто невозможно слушать! Запиши что-нибудь без баса и без бита – скажем, для квартета виолончелей!»
«Я теперь много работаю со звуками гитары», – серьёзно уверил меня Кейт.
Я вспомнил его компакт-диск на лейбле Appartment B, и мы расстались как сообщники.
Программу лейбла Staalplaat открыл Педро Берикат – щуплый мужичок в очках и дикой полосатой жёлто-синей майке, по-видимому, футбольного происхождения. Музыка из-под его рук пошла, ни в коем разе его внешнему виду не соответствующая. Он заводил грампластинки и радиоприёмники. Вой и грохот стояли просто неописуемые, стоп-кадр землетрясения, ниагарского водопада, локомотива на взлёте и лоботомии одновременно.
Я вылетел пробкой из зала. Всё ОК, есть на свете принципиальные люди, музыка хорошая, слушать невозможно.
Вторую попытку вслушаться в новый саунд старого индустриального лейбла Staalplaat я сделал на выступлении сицилийца Massimo. Тоже вой и грохот, дикий дисторшен... только организованный по моментально опознаваемой техно-схеме.
Рядом со мной стоял странного вида мужик и иронично мне делал ручкой. Блестящие малиновые очки на лбу, гладко выбритый череп, на мускулистом торсе – чёрная резиновая майка с оранжевым геометрическим знаком на груди, на попе – резиновые же шорты. Загорелые волосатые ноги в чёрных ботинках. Не без труда в шикарном ныряльщике я узнал Томаса Бринкмана.
Мы постояли минутку молча (говорить было невозможно, грохот был лютым), я подумал, раз Томас это дело слушает, буду терпеть и я, может пойму то, чего до сих пор не понимал.
Впрочем, Томас быстро ко мне повернулся, застенчиво улыбнулся и подвигал губами: «Mehr kann ich nicht» - «Больше не могу». И мы двинулись из зала в разные стороны.
Томас тоже, разумеется, выступал на Сонаре, в его ночной части.
Я сидел на зелёной поляне, кусал персик и с раздражением слушал гул в собственных ушах. Вдруг между голов я увидел знакомую медвежью фигуру и гриву седеющих волос. Томас Морр! Шеф знаменитого берлинского лейбла.
Я рванул с места в карьер, на ходу надевая туфли – а я сидел как и все прочие босиком и шевелил пальцами.
Томас, наклонившись под углом 45 градусов к горизонту и ничего не видя перед собой, явно уходил от меня. Я решил срезать, и пошёл иноходью по разбросанным флайерам и журналам, пустым пластиковым стаканчикам и бутылкам и загорелым женским ногам.
Увидев меня, Томас сказал: «Прежде чем ты меня о чём-то попросишь, я тебе сразу скажу: нет! Ничего не получится! У меня больше нет ни времени, ни сил. Сейчас у меня последнее деловое свидание, после чего я сдохну».
Я уверил Томаса, что мне от него уже ничего не надо, он ухитрился-таки организовать моё интервью с группой Lali Puna, и я выражаю ему за это свою бесконечную благодарность.
Томас шатался от изнеможения.
Stirb langsam – сказал я ему, - то есть, умирай медленно.
Fuck off, - ответил он, улыбнувшись – то есть, спасибо и тебе того же.
Я опять поплёлся в зал.
Заключительным номером программы лейбла Staalplaat, то есть главным аттракционом последнего дня фестиваля, иначе говоря, его хэдлайнером был... проект 386 DX.
На сцене раскачивалась худая неуклюжая фигура в оранжево-жёлтой майке какого-то транс-фестиваля.
На огромном экране была изображена пользовательская оболочка операционной системы Windows 3.1. Публика не верила своим глазам. Алексей Шульгин проворно открывал меню, двигал курсор, снова закрывал окна.
Поехали!!!
Зал запрыгал. «California Dreaming», «Light My Fire»... и, наконец, любимая – Нирвана.
Звучало сногсшибательно. Дико громко, как и всё на этом фестивале, но почему-то разборчиво.
После концерта я подошёл к Алексею и уверил его, что он – чемпион, всех умыл и победил. Ни брейков, ни бита, ни нойза... красота!
«Спасибо, – голосом, не уверенным в своём величии, ответил мне он, - и баса у меня тоже нет, может, поэтому звучало неплохо».
Да, конечно, - задумался я, - весь твой драйв и напор – ворованный, ты паразитируешь на Rolling Stones...
«Точно, - засмеялся Алексей, - но, во-первых, этот ход вполне оправдан с точки зрения высокого искусства, никто никому ничего не запрещает, правда? А во-вторых, люди же хотят драйва Rolling Stones!
Мне и самому этот концерт понравился, сильнее публика буянила разве что только в Ижевске, но там было куда меньше народу. Я даже удивился, чего они так здесь разошлись. Ведь я вообще не люблю танцевальную музыку. Не очень люблю и тех, кто её делает... я их не понимаю... какие-то они все... поверхностные. Мне интересно с программистами, с людьми, которые используют софтвер в качестве инструмента для изготовления искусства».
386 DX спас фестиваль. Гвоздь в крышку гроба электронной музыки забивал Алексей Шульгин.
Ах, совсем забыл!
Был ещё один на Сонаре музыкант, который мне понравился и который тоже в некотором роде забивал гвоздь.
Перед входом на фестиваль расположился маленький базар, торгующий всякой всячиной. Между лотков стояла настоящая ударная установка, и нестарый парень изо всех сил колотил по барабанам. Колотил он в демонстративном техно-стиле (точнее, в loop-стиле), то есть точно повторял каждую фигуру много раз, добавляя и убирая звуки. Впечатление компьютерного монтажа, включения и выключения дорожек было полное, только он делал это живьём! И звучали его барабаны, разумеется, куда лучше, чем семплированные.
Крайне убедительная демонстрация. Чего? Обмана. Какого такого обмана?
