Проблема же в том, что многие панки (или шире – радикально и антиобщественно настроенные молодые люди) с течением времени превратились именно в сторонников дискотечного стиля музыки.
Один из самых вопиющих примеров такого превращения – гамбургский музыкант Роко Шамони, который сегодня воспринимается в качестве не добившегося признания эстрадного энтертейнера, неуклюже и неумело, но всё-таки довольно целеустремлённо тянущегося к внешнем эффектам и глэму. А ведь он в прошлом – самый настоящий панк.
И судя по его выразительному взгляду, по тонкой усмешке – он в идиота, предателя или варёную макаронину вовсе не превратился.
Так как же такое могло произойти?
Есть фотография, где он, одетый в белую рабочую робу, мужественно и невинно смотрит слегка вверх. От него во все стороны исходят лучи. На руке - золотые часы. Аполлон Аполлоном.
Или же есть фотография где он стоит голый, мускулистый и красивый, а всё его тело покрыто татуировками, изображающими лото типы международных концернов – Сименс, Фольксваген, Мальборо.
Расскажи что-нибудь о себе, кто ты такой, сколько тебе лет, чем ты вообще в жизни занимаешься?
«Ха-ха-ха... Очень хороший, очень точно сформулированный вопрос... Я – вообще-то вполне себе классный малый... говорят мои друзья. Мне 37. Этого хватит для введения в курс дела? Или есть у тебя ещё какие-то вопросы?»
Вполне хватит, впрочем, у меня есть ещё один вопрос: ты на самом деле покрыт татуировками с фирменными знаками?
«Это был художественный проект. Я на самом деле был готов вытатуировать на себе логотип. Мы обратились к разным фирмам, и сигаретная фирма NIL вроде бы заинтересовалась, но потом испугалась.
Я был готов сфотографироваться в рекламе с огромным словом NIL на груди... да хоть и на лбу... но потом они сообразили, что я хочу продаться. Они буквально употребили старое немецкое выражение «отнести свою кожу на рынок», то есть продаться подчистую... конечно, в этом и был весь смысл затеи – я хотел продать свою кожу, поверхность своего тела, быть голым и с татуировкой. Они врубились, что это пахнет антирекламой, образом изменившего себе человека, и предложили мне просто сфотографироваться с гитарой в руках. Я, естественно, отказался, я не буду рекламировать сигаретную кампанию. Я хотел выступить против принципа рекламы».
Что плохого в рекламе?
«Реклама – знак тотальной коммерциализации культурного ландшафта. Сегодня ценность любого явления меряется его рыночной стоимостью. Речь вообще не идёт о том, что чем является и для чего служит, но исключительно о том, чтобы как можно более привлекательно выглядеть и продавать как можно больше экземпляров одного и того же продукта.
Кое-где существует скандальная реклама, жёсткая и провоцирующая, но в Германии реклама не имеет отношения к искусству».
А твои песни имеют отношение к искусству?
«Надеюсь, что да. Я три года изучал искусство, я к нему не безразличен. В моих текстах есть неожиданные повороты, которые немыслимы в мэйнстрим-шлягере».
Когда ты был панком?
«В первой половине 80-х.
В году 1986-м я понял, что никакого панка больше не осталось, в 1988-м я перестал строить себе иллюзии и идентифицироваться со словом «панк». Ещё через три года – в 91-м, я поступил в художественную академию.
Каким я был панком?
Я как раз написал об этом книгу – что значило быть деревенским панком в Германии. Непросто было быть панком, ты был окружён недофашистами, которые тебе прямо так в лоб и говорили, что твоё место – в газовой камере».
Кто это говорил?
«Ну, это было послевоенное поколение, им тогда было по 50... это не то, чтобы прямо всё поколение было таким, но ты постоянно встречаешь таких людей в провинции. До сих пор, разумеется.
Кроме них был огромный слой сельскохозяйственных рабочих, просто людей, работавших на земле, они не были фашистами, им было наплевать на политику, они просто сразу давали тебе по морде за то, что у тебя красные волосы. Потому жизнь панка была полна насилия и жестокости, и, соответственно, попыток избежать этого насилия, избежать вообще этой жизни. И попыток выстроить собственную жизнь, собственную систему ценностей, собственную культуру, то, что ты можешь назвать «своим».
Потом нас стало много – уже человек 50, нам исполнилось по 18, нас так просто уже было не прижать, и мы знали чего мы хотим – прочь отсюда, в Гамбург, в Бремен, в Берлин. Но там каждый из нас оказался опять совсем один.
В вышедшей пару лет назад книге «Растрать свою молодость» («Verschwende Deine Jugend») рассказано как знаменитые немецкие панки замечательно прожигали свою жизнь в Дюссельдорфе и Берлине, какие они были классные. Они были нашими звёздами, я только сейчас из этой книги узнал, что тогда собственно происходило. А я написал книгу с точки зрения фэна, а все фэны сидели в провинции, в деревнях. И тысячи ребят только из радио и таких журналов как SPEX узнавали о том, что происходит в большом мире. И мы считали себя поклонниками этой музыки, этого стиля жизни, а вокруг нас воняло свиньями в свинарнике или бензином на остановке автобуса. Об этой стороне панка никто не рассказывает – потому что она никого не интересует, оборотная сторона панк-бума».
Ты говоришь «идеи», но какие такие идеи были у деревенских 15-летних панков?
«Тогда мы хотели противопоставить себя родителям. Мы ненавидели своих родителей. Мы не хотели ничего того, что было хоть как-то связано с родителями. Речь конечно, не о всём моём поколении, но лишь о тех, кто стали панками».
Ощущали ли вы английское влияние?
«В музыке? Конечно, мы слушали Sex Pistols и прочее, но главным образом Neue Detsche Welle. Это немецкие группы, которые появились на волне подражания британскому панку и нью-вейву, но очень скоро обрели самостоятельность. Всё это кончилось в 1983-м, началась распродажа и коммерциализация этой волны, но до того каждый играл в какой-то группе. Существовало невероятное количество групп. Если ты был панком, то считалось хорошим тоном быть участником группы.
Я играл в очень плохой группе Warhead, потом мы переименовались в Public Enemy, потом – в Gцtter, и в каждой из этих трёх фаз мы были очень-очень плохими. Мы никуда не годились в музыкальном плане, и в смысле текстов и их содержания – тоже никуда.
Я стучал на барабанах и пел. И потому я так и не смог освоить барабаны – я должен был петь. Но петь я так и не научился – потому что мне приходилось барабанить».
Это и до сих пор так?
«Нет, я ретировался в сторону пения».
Были ли твои панк-тексты намеренно плохими?
«В то время существовала немецкая панк-группа Slime. Они были радикальными, политизированными. И к тому же - безумно энергичными, невероятно жёсткими. Вслед за Slime пошла волна пролетарских панк-групп.
И это на нас, а мне тогда было 16, оказывало сильнейшее влияние. Я тоже хотел быть точным, жёстким и политически-ориентированным. Но я не был таким.
Я писал тексты, которые были слабыми и совсем не радикальными. Те 50 человек, которые собирались на наших концертах, просто засыпали стоя. Это был позор.
И тогда я дошёл до такой идеи. Изнутри панка провоцировать общество – это интересная затея, но куда интереснее – провоцировать панков, находясь в их собственных рядах. Потому что в 1982-83 панк начал окаменевать, появилось панк-общество, которое пребывало в таком же застое, как и общество вокруг него. Ты должен иметь штаны со связанными верёвочками штанинами, оборотную сторону воротника твоей кожаной куртки следовало обшить тигриным мехом, в 82-м появились крысы, которых надо было носить на плече...
Да, модные тенденции. Если ты не находишься на острие моды, то тебя выкидывают из панков точно так же, как и из окружающего общества.
И вот тут появился смысл провоцировать и тех, и других.
И я начал петь шлягеры под гитару на панк-концертах. И это вызывало мягко говоря скандалы.
Как я дошёл до шлягеров?
Я был трудным подростком, и меня отдали в приют Армии Спасения как неспособного жить в обществе и ходить в школу.
Нет, это не была тюрьма, я каждый день приезжал туда на автобусе и должен был учиться на парикмахера, или повара... а вечером возвращался на автобусе домой. Вокруг меня были сплошные психи, которые не потянули учёбу в школе.
И там я встретил странного парня, который не умел ни читать, ни писать, он был явно не в себе, но он пел шлягеры. И это меня поразило – ведь панк никак не мог петь шлягеры, но этот парень был очевидно куда более радикальным асоциалом, чем я. И я попробовал вместе с ним написать шлягер. И когда я спел свою новую песенку своим друзьям-панкам, они ужасно испугались.
Мне этого никак нельзя было делать.
Я-то думал, что в качестве панка нам теперь всё можно, а оказалось, что многого нельзя. Но когда чего-то нельзя, это как раз и становится самым интересным.
Я выступил на концерте в клубе в захваченном доме, и половина зала веселилась от души, а вторая половина озверела и вопила: стащите эту свинью со сцены, дайте ему в рожу! В зале началась драка».
Сборник лучших вещей за много лет творческой деятельности.
Чтобы оценить строчки типа
"Твои губы - как танковые гусеницы,
твои груди - как ручные гранаты,
твои ресницы - как колючая проволока,
ты - абсолютно невменяемая хэви лэди",
нужно знать немецкий.
То, что в музыкальном смысле звучит как нежный романс, в переводе выглядит так:
"Молодыыыые панки хотят танцевать, хотят мечтать,
Молодые пааанки хотят хаоса сегодня вечером.
Молодые панкииии не хотят не растратить понапрасну ни одной немецкой марки,
Молодые панки, молодые панки, молодые панки"
Моя любимая песенка "Doctor Love". "Berlin Woman" тоже хорошая.
Чудовищно гипертрофированный китч на смешанном немецко-английском. Но он не производит впечатления стебалова, гы-гы-гы над Love Stories бульварной прессы, во всём этом есть тонкая ирония. И голос Роко - внятный, серьёзный и шершавый - не даёт его песням сползти в маниакальный и липкий сахар.
"Я танцую ламбаду в окопе".
Давай перепрыгнем через десятилетия. Что мы имеем сейчас? Ты, очевидно, продолжаешь ту же самую стратегию – поёшь не вполне нормальные шлягеры.
«Нет, я от немецкого шлягера уже давно отдалился. В последние годы меня занимает соул. Это моя музыкальная родина. В смысле текстов... они подошли бы к шлягерам, но это сломанные тексты, для меня эти изломы – самое главное.
Это поп, который играет с политическим содержанием и время от времени ломается».
Но в этом уже нет никакой провокации? Ведь соул – это музыка, трогающая душу, искренняя музыка?
«Нет-нет, это настоящая провокация. В качестве немецкого певца петь по-немецки соул – а ты вообще не можешь петь соул! и притом – с политическим вторым дном... это – провокация. Соул глубок и патетичен. Но я не способен к такой глубине, у меня нет такого голоса, я не могу настолько выразительно пользоваться своим голосом. Но я могу заимствовать стилистические элементы, чтобы наполнять их своим содержанием.
Вообще говоря, я прямо называю вещи своими именами. Защищайся от государства. Деньги – этой твой наркотик.
Конечно, это не провокация в смысле Сида Вишеза, который вышел к журналистам в майке со свастикой, и все попадали со стульев.
То, что я делаю сегодня, это провокация в художественном что ли смысле.
Скажем, я делаю каверверсию известного соул-номера, который вообще невозможно перепеть и не стать при этом посмешищем. А я пою на эту известную музыку нечто вполне панковое: «Отбивайся от государства». Это уже говорит о некоторой невменяемости. Но как же я предлагаю обороняться против государства? Бегать наперегонки или купаться голышом в общественных водоёмах... Но это же не политическое предложение. На самом деле, предлагая такое, я, скорее демонстрирую своё китчевое мещанское сознание. И вот тут появляется ломающаяся и опрокидывающаяся многослойность, которая мне и дорога.
То есть меня интересуют собрать тексты, которые выражают некоторое вполне узнаваемое мировосприятие, потом их дефрагментировать, добавить к ним некоторые посторонние фрагменты, и после этого собрать всё вместе. Речь даже идёт не о текстах сами по себе, сколько о содержаниях, друг с другом совершенно не сочетающихся и потому ломающихся в тех местах, где они соприкасаются. И возникает большой знак вопроса: что это такое? Что, собственно, говорится? И от имени кого?
Если ты не хочешь называть это провокацией, мы можем назвать это тактикой сконфуживания.
Почему? Потому что после призыва «защищайся от государства» ожидается продолжение «будь самим собой, будь верен себе». Но я пою что-то, что воспринимается как реклама стиля жизни яппи, как рассказ о проведении своего свободного времени. Но может это и есть верность себе?
Во всём этом что-то не так. Но что именно?
Может то, что я сам уже не понимаю, что значит «защищаться от государства»?
Я вовсе не стремлюсь к максимально возможному абсурду, к дадаизму. Нет, мне вполне достаточно в песне одного излома, одной непонятности, которая никуда не девается, которую не могу объяснить ни я, ни кто-то другой. И этот излом магически притягивает меня.
Состояние, что мы почти-почти понимаем, как это противоречие снимается, мы только сказать этого не можем... это состояние для меня в тысячу раз интереснее, чем определённо дадаистские тексты.
Дадаистский абсурд – это стиль. Мне он не интересен. Я пытаюсь понять себя, но мне это так и не удаётся.
Я хочу писать тексты которые меня самого изумляют, которые затрагивают что-то такое, что реально существует и тем не менее ускользает от понимания. Писать просто загадочные тексты, которые заведомо ничего не значат и тем самым кого-то возмущают, мне совсем не интересно».
Роко, открой, пожалуйста, завесу тайны. Между диско и панком есть какая-то внутренняя связь. Она ощущается и до сих пор: электронику называют панком сегодня, и одновременно в электронике очень сильна струя ретро easy listening. Уже не говоря о танцевальности огромного количества электронной музыки 90х.
Но ведь и 20 лет назад между панком и диско существовала любовь/ненависть!
«Ты знаешь, в начале 80-х мы все находились под сильнейшим англо-американским влиянием. Мы совершенно определённо знали, что радиоведущий Джон Пил вместе с панком заводит и диско, которое он почему-то считает дико классным.
У нас все считали Траволту самым последним дерьмом, но вдруг ситуация перевернулась. То там то сям стали появляться то панк-версии диско-хитов, то наоборот, диско-версии панка... кто-то постоянно отваживался ступать на чужую территорию – на территорию «sexual healing» («сексуального излечения»).
Дело не только в том, что мы постоянно искали новые источники для беззаботной радости, которые в чистом панке очень скоро сошли на нет. Мы искали выхода из узкой стилистической замкнутости панка.
В 1983-м в панк-кругах стали слушать исключительно жёсткие и быстрые вещи, только молотилово и истошный хрип, и это моментально стало невыносимо тоскливым. В качестве попыток выхода кто-то ушёл в рокабилли, кто-то в диско.
Но я-то ушёл в диско не столько из панка, сколько из интерната.
Я три года сидел запертым в одной комнате и учился делать глиняные горшки. И моим единственным контактом с окружающим миром было радио.
И я слушал весь тот проклятый диско-поп, который шёл из радиоприёмника и постепенно научился выслушивать что-то интересное практически в каждой песне. Я начал понимать, что именно в той или иной песне было ценного, в чём её прикол, почему она притягивает слушателя, где её крючок, почему её интересно петь исполнителю.
И этот опыт интенсивного слушания поп-музыки невероятно расширил мой горизонт, сферу того, что я считал классным и вообще возможным. А панк был общей, если хочешь, идеологической установкой. Потому с моей точки зрения можно было вполне оставаться панком и одновременно заводиться от диско-попа».
июнь 2004