Жак (а точнее Хайнер, Хайнер – его настоящее имя) оказался высоким немолодым человеком с длинным вытянутым лицом, слегка безумными глазами и изящными усиками. Одет он был во всё милое моему сердцу зелёное, не строгое, но ненавязчиво милитаризированное.
Он привёл меня в кафе, которое находилось на деревянном настиле, который плавал у берега довольно широкого канала. С боков настила были прикреплены огромные парусные яхты.
Светило солнце, состояние – и наше, и окружающего мира – было какое-то взвинченно особенное.
Я похвалил неумелый, но выразительный рисунок.
Хайнер рассказал, что он был – в качестве барабанщика проекта Wechsel Garland – на гастролях в Аргентине, и там познакомился с девичьей рок-группой, которая называлась .... ой, я забыл... не ягуары, конечно, но как-то в таком духе. Это название Хайнеру так понравилось, что он тут же снял рубаху и нарисовал шариковой ручкой у себя на спине прыгающую тигру.
«И тем самым я создал себе проблему... – серьёзным голосом рассказывал он, - этот рисунок мне дорог, и я понимал, что он от стирки выцветет, я долгое время боялся стирать рубаху... но таким образом я терял любимую рубаху, она превращалась в музейный экспонат... а если я её ношу и стираю, я теряю пантеру. Невозможно одновременно хранить о чём-то память и продолжать вместе с этим жить...
Документ, который запечатлевает какой-то важный момент, создаёт дистанцию между тобой и этим моментом. А продолжающаяся жизнь разрушает эту дистанцию.
Тебе это интересно?»
Я, изумлённый, насколько точно Хайнер начал разговор именно о том, что мне интересно, только кивнул.
«Однажды мы праздновали в Пудель-клубе, я заводил пластинки Адриано Челентано, знакомая девичья группа из Берлина поиграла и попела... потом мы устроили парти. И одна девушка стала снимать нас на видеокамеру. А в то время видеокамеры были ещё не само собой разумеющимся делом. Так вот, они прямо во время праздника снимали видео и тут же его и смотрели. Меня это ужасно раздражало... мне показалось это омерзительным. Ты либо живёшь, либо снимаешь фильм. Жить, для того, чтобы документировать или быть документированным – это идиотизм. Ты чувствуешь себя, как будто тобой пользуются».
Послушай, но ведь ты же записываешь свою музыку?
«Я не считаю, что ты воруешь мою душу только оттого, что ты меня фотографируешь... хотя может и так случиться, правда?
Что касается меня, то я считаю, что запись пластинки – это самое крупное событие, которое может произойти с музыкантом.
Вот мой последний сингл – это подарок судьбы, абсолютный зенит моей жизни. И что самое интересное в зените? А то, что после абсолютной вершины возможен лишь спуск вниз. И тут важно себя подготовить к спуску, внутренне подготовить... потому, что даже когда ты спускаешься с вершины, ты всё равно остаёшься на очень большой высоте»
Это звучит как приговор. Получается, что никогда больше тебе не удастся сделать ничего значительного или осмысленного...
«Нет, я думаю, что всё это ещё возможно, но - в других областях и жанрах».
Правильно ли я понимаю, что в твоей жизни музыка завершилась? Ты сказал всё, что имел?
«Да, это во многих отношениях так.
Я сам не понимаю, почему это так произошло, и как оно так получилось. Я просто знаю, что прекраснее не будет, ничего более красивого мне в музыке больше не удастся, это абсолютная вершина».
Хайнер вовсе не производил впечатление человека, который не понимает, о чём он говорит. Он был серьёзен и спокоен. Никакого пафоса в его словах не было.
Оснований не верить ему у меня тоже не было.
«Немецкая женщина, у тебя - две ноги,
И ты заходишь с их помощью слишком часто слишком далеко,
Ты переходишь все границы и ставишь себя над животными.
И меня тоже ты глубоко ранила
Немецкая женщина, у тебя есть волосы,
Они растут из твоей головы,
Они врастают в мою жизнь.
Я вижу мир белокурым и каштановым
Сквозь молоко, стекло и рог.
Немецкая женщина, у тебя есть арабские лошади,
Ты стегаешь их хлыстом
Это так неправильно,
Но твои удары хотят помочь.
Ты хочешь освободить лошадей из песка,
Но их ноги сломаны,
Как и их воля к жизни,
И они живут в стойле в бесконечной муке.
И кто живёт рядом?
Ты
И кто верит в возможность выжить?
Ты, ты, ты
Ты раскачивает ноги лошадям,
И не даёшь ранам срастаться,
Ты двигаешь воспалённые переломы
И поддерживаешь их в гибком состоянии.
Да, ты хочешь ноги лошадей так долго держать в таком состоянии,
Пока эволюция наконец не сжалится.
Немецкая женщина, у тебя есть проблемы,
Особенно в том, что касается меня,
Все твои усилия кажутся мне такими бессмысленными,
Но как же мелки мои сомнения против того, что тебе видится.
Возможно, ты будешь праздновать триумфы,
Потому что твоя воля – сильна,
Возможно, это будет длится тысячу лет,
Дело вообще не в этом,
Возможно, ты окончишь свой жизненный путь вместе с твоими лошадьми в соломе,
И будешь всё равно победительницей.
Немецкая женщина, я буду ждать,
Потому что я верю в наше счастье
Без переломов, без хлыстов, без выделанной кожи,
Только ты, я и арабские скакуны».
Запись этой песни (или точнее – композиции, Пальмингер поёт лишь последнюю строчку) длилась неимоверно долго.
Партитура для большого состава симфонического оркестра писалась и писалась (постарался брат Феликса Кубина).
Когда она была готова, пришлось почти год ждать, пока у оркестра появятся свободные пять минут, чтобы сыграть эту сладкую и расплывчивую музыку.
И всё – ради четырёх с половиной минут звука, это даже не мини-альбом, а одна песня на виниловом сингле (существующая, правда в двух вариантах – немецком и английском).
Сборник гамбургского Пудель-клуба.
Десятый трек: Жак Пальмингер «Harter Rock».
Это ещё одна его песня-проект.
«Тяжёлый рок пришёл не из Германии,
Тяжёлый рок пришёл из бёдер.
У выпирающих вперёд костей твоих бедёр
короткие руки.
Эти тупые острия – щупальца.
Это оружие.
И в этом – загадка.
Когда я к вам поворачиваюсь,
Я упираюсь взглядом в открытые жерла ваших орудий.
Мы приближаемся друг к другу
И кидаем бутылки, сигареты и перчатки друг другу в лицо.
Потом мы говорим друг другу вещи,
О которых на следующий день сожалеем.
И именно это мы считаем прекрасным.
Потому есть тысяча причин любить тяжёлый рок.
Я назову вам одну-единственную причину:
Музыка»
Return of the Tüdelband
Ещё один проект Жака Пальмингера – и тоже длиной всего в одну песню: псевдокаверверсия песенки братьев Вольф. Братья Вольф – кабаретисты времён, которые давным-давно прошли. Гамбургские музыканты записали ироничный альбом каверверсий старых песенок, которые сегодня даже дети не способны считать детскими.
Открывает альбом творение Жака Пальмингера – заводной рэп.
Хайнер хотел было сначала организовать детский хор, но услышав бит, был потрясён его простотой и проникновенностью, написал за несколько минут эскизик своей безумной речи – своего рода бесконечной истории не вполне вменяемого персонажа – и фактически сымпровизировал её перед микрофоном.
Мы поговорили о содержании песенки.
«На Ямайке, - сказал Хайнер, - ходят истории , что настоящие хардкор растаманы убивали парикмахеров... За что? Как за что? За то, что те за один присест завивали всем желающим дредлоки... а правоверные растаманы должны были свои свалявшиеся косички волос долго растить. Даже есть такая регги-песенка «Kill Thе Barber» - «Убей парикмахера»... смешно сказать, однако я неплохо себя в таком мировосприятии чувствую».
Мы поговорили о том, что религия растафари, с одной стороны, очень мирная, с другой – довольно нетерпимая ко всем, кто её не разделяет или тем более пытается как-то инструментализировать. И странным образом, буквально следующее поколение на Ямайке стало воспевать гангстерские ценности – то есть идею кровной мести, тоже в своём роде глубоко архаичную. И тоже речь постоянно шла о том, кто настоящий, то есть original, а кто – нет.
Получается, что изменники-оппортунисты были нетерпимы и для настоящих растаманов, и для настоящих rudeboys, то есть грубиянов.
Кстати о гангстерах, – заметил я. - Твой реп вовсе не скромен... он с одной стороны очень расслабленный, но с другой... не скажу, что высокомерный или хамский, но сила и самоуверенность твоему голосу в этой песне определённо присуща. Ты как бы вворачиваешься в слушателя неотвратимым шурупом.
«Я вовсе не считаю, что всё, что я делаю, должно быть воспроизводимо или повторяемо. В песне «Немецкая женщина» есть места, про которые мне понятно, что такое бывает только один раз, делать из этого серию, воспроизводить как подход – невозможно.
Да, вообще говоря, ты прав, я не чужд выпендривания. Я хорошо отношусь к хвастовству, к агрессии и провокации хвастовства... Вся эта скромность, сдержанность, воздержание от агрессивного и возможно несправедливого высказывания... это же чаще всего поза.
Это намерение подавать себя определённым образом.
Красивое и самоуверенное хвастовство – оно просто, понятно, на него можно как-то реагировать, это развитие ситуации, это игра, это радость жизни.
А сдержанность, осторожность, взвешенность – это вовсе не естественность, не искренность, это стиль, маньеризм... но маньеризм тоскливый и тормозящий».
Тут наш разговор прервала парусная яхта, приставшая прямо к борту нашего кафе, в полуметре от нашего столика. Я, честно говоря, такую яхту, да ещё движущуюся, не помню когда в своей жизни видел, потому наш разговор прервался.
Сияло солнце, дул ветер, было довольно холодно. Как сказал Хайнер, сегодня не тёплый солнечный день, это нам хочется, чтобы сегодня был тёплый солнечный день.
«Я останусь в Гамбурге до самой своей смерти, - заявил он. - Самое моё любимое место в Гамбурге –это водяной орган со светомузыкой. Это безобиднейшее мероприятие на всём белом свете. Летом, каждый вечер в 10 часов, огромный фонтан управляется клавиатурой... я сначала думал, что это своего рода шарманка с перфокартой... но нет, оказалось, что всё играют вживую. Плюс свет. Плюс звуковая система, которая настолько устарела, что шесть громкоговорителей, которые висят недалеко друг от друга, не способны звучать синхронно, они чудовищно запаздывают друг относительно друга. На 150 метрах звучание разных громкоговорителей настолько сильно сдвинуто друг относительно друга, что возникает чисто психоделический эффект.
Темнеет, и публика собирается вместе с детьми, стариками и влюблёнными... и усаживается на скамеечки и наслаждается в этом красивейшем парке подарком для горожан. Это выглядит очень архаично. Богатый город дарит своим горожанам красивый парк, фонтан, звуки органа и цветомузыку. И музыка – разумеется, классическая, но вовсе не всем известные хиты, нет, это нечто никому неизвестное».
Музыку и слова сочинил Жак Пальмингер, он же стучит на барабанах, поёт, правда, не он, а Клаудиа Гонcалес.
Любопытные это песни – я вдруг обратил внимание на то, что если не обращать внимания на текст, то музыка превращается в неяркий и ничем особенно не примечательный лёгкий поп. Но если понимать, о чём идёт речь, как разворачивается текст, как он произносится, то впечатление меняется.
Текст не просто положен на музыку, а, кажется, произнесён так выразительно и вместе с тем ненавязчиво, что музыка добавляется к тексту как бы сама собой. Музыка – как бы эхо это звучащего текста, пятна неяркого цвета, осторожно добавленные к графичному рисунку. В первой песенке девушка плывёт в лодке по морю.
Капли капают в море, и оказываются каплями крови.
К ним сплываются акулы.
«У акулы – твоё лицо.
Но она меня не видит и проплывает мимо.
Возможно, я завтра влюблюсь
В последний день,
Когда ещё светит солнце».
Или песенка про татуированного миллионера.
«Делать радио – это фантастика, лучше нет ничего на свете, – сказал Хайнер. – я недавно записал радиопьесу, это такая радость! Я хочу это ещё раз сделать!»
Ой, точно, - запоздало сообразил я. – Твои песни, где ты рассказываешь свои истории, очень похожи на радиопьесы. И все твои друзья с которыми я сделал или вот-вот сделаю интервью – Феликс Кубин, Роко Шамони, Шорш Камерун – все они записывают радиопьесы. Что это? Это ваш заработок?
«Совершенно нет. Работа над радиопостановкой меня ужасно увлекла. А то, что я при этом неплохо заработал, я узнал много позже, когда мне выплатили гонорар. Так что интерес к радио у меня совсем иной – как к художественной форме.
Всё началось с того, как меня забрасывали бутылками на сцене.
Я стучал на барабанах, и кто-то швырнул мне в лицо пивную бутылку. Она не только располосовала мою щёку, – Хайнер показал огромный кривой шрам, идущий через всю правую щёку, - но и сбила меня со стула. Дырку мне зашили, но я был настолько обескуражен и оскорблён, настолько унижен, что я лежал дома и... От сотрясения мозга я не мог выносить никакого света, у меня из глаз сразу лились слёзы. Я в газете, в расписании радиопередач на неделю, отмечал крестиком радиопостановки, и так и жил – от передачи к передаче.
Так и развилась моя любовь к радиотеатру».
Послушай, что же ты такое играл, что тебя чуть не убили бутылкой?
«Тогда я играл в группе The Waltons – кантри-панк. Было мне года 24. Мы были рокабиллистами. Я много лет носил огромный чуб, я относился к этому в высшей степени серьёзно. Я вполне серьёзно полагал, что никакой другой обуви кроме ковбойских сапог я никогда в жизни не надену.
Не понимаю, почему ты смеёшься... рокабилли – совершенно запретительная система, исключающая всё постороннее, крайне узкая и злобная...
В общем, мы хотели играть резче и радикальнее, и сдвинулись от рокабилли в кантри-панк, а потом в кантри-метал. Мы играли очень хорошо – ведь мы играли всю жизнь вместе, с тех пор как нам исполнилось десять лет.
Мы уехали из Гамбурга в Берлин, и тамошняя рокабилли-сцена сочла нас просто омерзительными. В этом не было ничего плохого, как панк я считал, что это отлично, когда на сцену летят бутылки и пепельницы, они взрывались на сцене, но я просто никогда не думал, что в меня могут попасть.
Но в меня попали, и тем самым в моей жизни случился радикальный поворот. Я развернулся, я бросил заниматься той музыкой, которую делал до того, всё изменилось».
То есть можно сказать, что ударом бутылки тебя вышибли из твоего старого мира и из твоей старой музыки?
«Да, именно так. Я был всем сердцем всегда с молодёжными движениями. Панк! Я был панком. Нью вейв! Рокабилли. Сайкобилли. Всем сердцем. А после этой травмы я перестал иметь ко всему этому всякое отношение».
Сколько тебе сейчас лет?
«Мне буквально только что исполнилось 40. Я подумал, что я могу на эту тему сказать?... я действительно толканул речь на своём дне рождения... и смысл её был таков: следующие десять лет будут годами расслабления и умиротворения. Кончились грызение себя и сомнения в себе. В эти годы я буду держать себя не напряжением нервов, но своим сердцем.
А?
Как тебе?
Я это вполне серьёзно имею в виду.
И радуюсь этому.
Ты знаешь, я сегодня просыпаюсь и думаю, что я счастливчик, что мне ужасно повезло.
Никогда раньше, когда я дико напрягался и мучился, мне не пришло бы в голову, что я могу быть просто счастлив, что я могу просто радоваться жизни самой по себе. Без того, что я должен с чем-то бороться и что-то всё время исправлять и чинить.
А теперь я думаю каждую секунду – что же за удивительное время настало. Вот мы с тобой сидим, разговариваем, а я не верю своим глазам и ушам – до чего же здорово всё это!»
май 2004