музпросвет: Мануэль Агухетас

Перед записью одного из дисков Мануэля спросили: «Что ты будешь петь?» Он ответил: «Маринетес и сегурийес» (то есть мрачные и надрывные песни без инструментального сопровождения).
А ещё что? - был следующий вопрос.
«Нет никакой необходимости петь что-то ещё».
Мануэль Агухетас практически ничего не говорит о своём искусстве, мне известна буквально пара фраз. Но это очень значительные фразы. Первая: «Нет никакой необходимости петь что-то иное». И вторая: «Когда я вкладываю в музыку душу, я ощущаю вкус крови во рту».

Мне кажется, что метафоры типа «вопль из сердца чёрного солнца» описывают не столько эту музыку, сколько неспособность слушателя передать то состояние шока, в которое ты впадаешь, её услышав. Меня эти песни парализуют. Если я способен переживать священный трепет, то это как раз он и есть.

Агухетас поёт, разумеется, и в сопровождении гитары, но лишь слушая его маринетес осознаёшь, насколько ты беспомощен и беззащитен перед этим голосом, перед ядом этой страсти. Сопровождающая гитара вступает с голосом в диалог, в контрапункт, очень часто Мануэль поёт мимо гитары, в любом случае и голос и гитара друг от друга довольно независимы. Они вопят и терзают свою душу в одном пустом пространстве, но это две души. И поэтому гитара берёт удар голоса на себя, в каком-то смысле выводит слушателя из под удара. Песни с гитарным сопровождением дают слушателю возможность перевести дух, тогда как солирующий голос Агухетаса ввергает тебя в атмосферу архаичного психотеррора.

Искусство фламенко – старое искусство. Стиль, в котором поёт Агухетас – это, говоря современным языком, фламенко старой школы, так звучала эта музыка несколько сотен лет назад – грубо, жестоко, надрывно, хрипло, немелодично. Голос певца вызывает ассоциацию с чтением Корана в мечети – медленный темп, огромные паузы, долгое зависание на одной ноте, иррациональные вскрики в неожиданных местах, узкий диапазон – используется всего пара нот, низкий и хриплый голос и невероятной силы энергетический напор, который сдерживается каким-то прямо судорожным напряжением.

Фламенко – вовсе не национальная музыка Испании, это музыка Андалузии, именно здесь жили арабы. Для многих испанцев фламенко – дело грубое и непонятное. И в любом случае - мрачное и цыганское.
Старое фламенко исполнялось без инструментального сопровождения, появившаяся гитара была невиртуозным ударным инструментом – здесь можно усмотреть аналогию с песнями японских самураев. С течением веков стиль игры на гитаре сильно изменился, гитара стала изящной и виртуозной, пение же отстало. Сторонники чистоты фламенко полагают, что гитара не имеет отношение к настоящему фламенко.
А надрыв, безусловно, имеет.
Про певца, голос которого пробирает тебя до костей, говорят, что он поёт «con duende» - буквально «с чёртом, с бесом» в голосе. Если этого нет, говорят «sin duendo» - ты не одержим, ты попросту валяешь дурака, изображаешь большие чувства, манерничаешь.

Фигура Мануэля Агухетаса окружена завесой тайны.
Сложно сказать, кто он такой на самом деле, чем живёт, как устроен его внутренний мир. Он странный и нелюдимый тип. Он дик и непонятен. Его называют monstruo – монстр, чудовище. С ним сложно и неприятно иметь дело, он ведёт себя неадекватно.
Он живёт далеко от людей в собственном доме под Хересом с женой–японкой. Он – сердце большого семейного клана, который крайне высокомерно и враждебно относится ко всем посторонним – как испанцам, так и иностранцам, а столичную публику, журналистов или органы власти лучше и не вспоминать. Это архаичный и замкнутый в себе мир. Сам Мануэль в нём аутсайдер, посторонний. Он для всех чужой – и для своих и для чужих.

Голос Мануэля Агухетаса, его манера, его страсть, его бескомпромиссность – это невероятная ценность. Это фламенко сберегается в недрах семьи, оно сбережено кланом Агухетас, это их дело и посторонних оно, вообще говоря, не касается.
Сколько Мануэлю лет, не знает никто. Условно считается, что 60, уже много лет так считается. Мануэль неграмотен, не умеет ни читать, ни писать. У него восемь детей – шестеро из них глухонемые, двое – сын и дочь – певцы фламенко. Его сыну Антонио я посвящу как нибудь отдельную передачу, он заслуживает того.
Что же касается неграмотности – вот ещё одна цитата из Мануэля: «Те, кто умеют писать и читать, не могут петь фламенко, потому что они утратили способность произношения».
В семье Мануэля пели все. Его отец – его тоже звали Мануэль, чтобы отличить от сына его называют Agujetas el Viejo, Старый Агухетас – был тоже известным певцом, правда его записей практически не сохранилось. Пели все родственники Мануэля, его деды и прадеды.
Как и его отец Мануэль был с детских лет бродячим кузнецом, подковывал лошадей. Стиль пения его семьи связывают именно с традицией цыган-кузнецов, певших во время работы. Только в 1970-м, то есть когда ему исполнилось примерно тридцать лет и вышла его первая грампластинка, Мануэль решил стать профессиональным певцом.
«Я пою и булерию (танцевальную музыку). Но под неё почему-то никто никогда не танцевал. Я никогда не пел ни на чьих вечеринках или праздниках, потому что я не сомневался, что возникнут большие проблемы. Я родился без дистанционного управления. В этом отношении я действительно опасен».
Имеется в виду, что Агухетас не обращает внимание на то, как реагирует публика на его пение, и не портит ли его надрыв людям праздник.
«Я просыпаюсь каждый день с головной болью, потому что ночью мне снится, что я пою».
Мануэль говорил, что раньше он пел в грубом цыганском стиле, не обращая внимания на гитару, игнорируя тонкости и нюансы пения, он фактически делал то же самое что и все остальные цыгане. С годами у него сформировался собственный стиль, не имеющий отношения к поверхностной виртуозности танцевального фламенко, то есть радостной праздничной музыки. Но называть манеру позднего Агухетаса «грубой» не поворачивается язык. Грубый – это безразличный, наплевательский, невнятный. А пение маэстро очень деликатно, очень дифференцировано, очень отточено, я бы даже сказал – филигранно. Это и в самом деле сокровище.

Мануэль Агухетас замкнут и одинок. Он воспринимает общество потребления, вообще всё современное, как агрессию против себя лично. Ему невозможно понравиться, оказать услугу, вызвать его интерес. Ему ничего ни от кого не надо.
Он полон своим «я», сознанием того, кто он есть на самом деле – уникум и чудовище. При этом он совершенно не тщеславен, не самодоволен. У него в доме нет ни одной его записи – ни кассет, ни грампластинок, ни, тем более, компакт-дисков. Нет ни одной статьи о нём. Похоже, у него вообще ничего в жизни нет.
«Я не знаю, где я родился и сколько мне лет... Нет никаких документов... У меня нет возраста...»
Агухетас живёт в доме, который построил своими руками. Он постоянно что-то в нём разламывает и строит заново.
Он анархист, кроме его собственного эго, его «я», для него ничто не имеет никакой ценности. Он это выражает так: «Я свободный человек».
Вот ещё одно из высказываний маэстро: «Из тебя не получится певца, если тебе не исполнилось по крайней мере 75 лет».

Слова, которые поёт Агухетас, до неузнаваемости исковерканы и смяты. Всё, что могло бы помочь слушателю как-то опознать речь - структура слогов, ритм речи, кастильское произношение - всё это деформировано, унесено потоком, этого просто нет. Агухетас вовсе не занимается донесением до слушателя смысла текста, в его произношении текст исчезает. Лишь иногда из потока саунда всплывают опознаваемые слова, чтобы тут же вновь исчезнуть.
Такая манера пения, «способность произношения», как говорит сам мастер, характерна для многих певцов-цыган из Хереса, но лишь Агухетас настолько радикален.
Парадоксальным образом, превращая поэтический текст в саунд боли и отчаяния, в голос кровоточащей раны, Агухетас совершенно безразличен к звукам музыкальных инструментов, скажем, гитары. На вопрос, почему он так часто записывался с третьестепенными гитаристами, он неизменно отвечал: «Это неважно».

Агухетас – поэт. Он сам пишет свои тексты. Многие стихи, которые считаются анонимными и которые используют певцы фламенко на протяжении последних десятилетий, на самом деле принадлежат Мануэлю или его отцу – старому Агухетасу.
Вот один из образцов его поэзии:
«Мои глаза, не плачьте.
Слёзы, успокойтесь.
Тот, кто рождён чтобы быть несчастным,
Начинает с малого».

Конечно, Агухетас патетичен, его речь полна образов и метафор, это речь мудреца, пророка. Пророка, не верящего в силу осмысленного слова, слова, которое можно понять, над которым можно задуматься.
Это очень архаичное отношение к слову, его можно найти в Японии, в Индии, на Ямайке. Но Агухетас – не экспонат этнографического музея, не то, что было пару сотен лет назад. Он живёт в наше время, он живёт сейчас, он вообще жив.

Молодая и на редкость красивая француженка Доминик Адель первый раз услышала Агухетаса, когда ей было 16 лет. Это было 17 лет назад. Фламенко стало её смыслом жизни. Очень скоро у неё появилась идея фикс – снять фильм. Много лет она уговаривала и ждала. На игровой фильм, в котором Доминик должна была играть Саломею, а Мануэль – Иоанна Крестителя, он так и не согласился, Доминик не сумела сохранить идею в тайне, и её у неё украли – фламенко-фильм про Саломею сняли без неё и Мануэля. Но ей всё-таки удалось снять документальный фильм «Agujetas cantaor» - «Агухетас поёт».
Мануэль пел без проб, не обращая внимания на съёмочную группу. Когда в середине одной песни кончилась плёнка, он не реагируя, допел песню до конца и второй раз её петь отказался.
Доминик говорит, что Мануэль может быть мягким и дружелюбным человеком, но он это склонен скрывать. Похоже, он не хочет, чтобы его любили, он предпочитает, чтобы его боялись.
Мануэль никогда не бывает удовлетворён, ни своим искусством, ни, тем более, чужим. Фильм ему, понятное дело, не понравился, вообще он искренно не понимает, как кому-то может быть интересен фильм о ком-то другом.

Саундтрек этого уникального фильма вышел на компакт-диске. Услышать и умереть.
Центральный трек – 17-минутная песнь маринетес в сопровождении лишь кузнечного молотка.
«Мой брат, который хочет меня покинуть в дороге, не даёт мне ничего.
Но я хочу, чтобы ты вернулся, здесь твоё место.
На пути к апельсиновой роще меня ударили по голове и оставили лежать на земле.
По пути в долину я плакал, вспоминая свою мать.
Мы остановились у железной двери,
Они напоили лошадей, а мне они ничего не дали.
Все матери других цыган приходят к поезду,
а меня никто не встречает.
Я не тот, кем был раньше, и не тот, кем я должен был бы быть.
Я – печальная картина, которая упала со стены.
Все идут к зелёным пиниям, а я иду к агавам, покрытым колючками.
Я умоляю небо и звёзды вернуть меня к мой любимой матери,
Потому что я умираю от боли».