Василий Шевцов
Топография лжи
 
 
 

 

«Леспромхоз» - окраина Кулебак.
Слева – от нас к лесу уходит улица Степана Разина, переходящая в шоссе на Арзамас, справа - два белых здания. Самое правое из них (оно покрупнее) – 10-й продуктовый магазин. В левом здании, насколько я помню, лет 25 назад располагался отдельный овощной магазин. Сейчас здание пустует.
Сзади за 10–м магазином сгрудились деревянные дома, разделенные узкими земляно-песчаными переулками.
Напротив магазина по другую сторону улицы стоит автобусная остановка. Здесь высаживались прибывшие на «Леспромхоз» из центра пассажиры 3-го городского маршрута. Сейчас по городу курсируют ГАЗели, число маршрутов увеличилось с 4-х до 13-ти.
Деревья, наползающие на левый край панорамы, скрывают деревянный дом моей бабушки. В детстве он был, по сути, моим вторым домом.

Дорога к бабушкину дому шла между овощным и 10-м магазином, потом я поворачивал налево, обходя овощной сзади.
Слева в кадре – угол бывшего овощного магазина, справа за покосившимся забором – детский сад. Забор упирается в белый ларек - достижение капиталистической экономики, в 80-е годы его не было.
Впереди – поперёк нашего пути – шоссе на Арзамас.
Через два дома направо от темнеющего вдали домика жила моя бабушка.

Чтобы выйти на дорогу, необходимо переправиться через ручей. Давным-давно здесь был дощатый мостик, сейчас его вполне успешно заменяет единственная дощечка.
 
 
 
 
 
 

За 20 лет внешне почти ничего не изменилось. Не видно ни резкого упадка (по-моему, забор всегда стоял косовато), ни особого подъема. Конечно, если зайти в магазин, изменения в ассортименте бросаются в глаза. На моей памяти – полки конца 80-х, до отказа забитые банками с консервированной морской капустой, и пустые витрины, украшенные лишь большими кусками кулинарного жира. Но смотрю: продавщицы все те же, постаревшие, но так же бойко общающиеся с постоянными покупателями – своими более или менее близкими соседями. Здесь по-прежнему происходит не только товарно-денежный, но и информационный обмен. И запах тот же самый!

Именно этот путь от остановки 3-го маршрута через 10-й магазин к улице Степана Разина я, будучи второклассником, проделал весной 1983 года. Я возвращался из школы, со второй смены. Пошел не домой, а отправился к бабушке. В моем школьном дневнике стояла первая двойка, поэтому на душе было тревожно и тоскливо. В общем-то, для меня это было настоящей трагедией. Все вокруг и внутри расклеилось.

Прежде всего, я понял, что больше не могу называться отличником. Здесь самое важное слово – «называться». Раньше-то мне казалось, что люди кем-то являются, а не называются. Учительница – это учительница, родители – это родители, двоечник – это двоечник. Но вот я уже не отличник. По всей видимости, и не двоечник. Так кто же я? И что этот мир вокруг меня: он-то неизменный и устойчивый, а я вот еду в автобусе, механически схожу на остановке, но я уже выпал из общего жизненного распорядка. Все, все вокруг – чужое. Это был опыт разотождествления с ландшафтом, утраты «Великого Своего».

Мне страшно показаться на глаза родителям. Страшно даже не наказания: страшно того, что я уже не тот. Вправе ли я быть рядом с ними и вести себя, как будто бы ничего не случилось, как будто и я прежний? Нет, я не стал другим, я стал никаким. Человеком без свойств. Жить с таким ощущением невозможно, да я и подумывал о самоубийстве, пока смотрел в окно автобуса. Наверное, мое чувство было родственным экзистенциальному отчаянию Иова. Но запас детской прочности очень велик. О страхе Божьем я ничего не знал, смирению тоже не был обучен, поэтому решил, что только я сам властен над своим будущим – и над самим собой. Я придумал, как выйти из положения. Нужно искусственно вернуться в нормальное, «до-двоечное» состояние.

Вырвать страницу из дневника было самым настоящим преступлением. Однако когда все вокруг пошатнулось, авторитет усвоенных норм теряет незыблемость. Я со слезами на глазах порвал страницу с двойкой и утопил мелкие клочки в том самом ручейке, перед выходом на проезжую часть улицы Степана Разина. В этом поступке не было ничего банального. Скорее, это было бунтом против внечеловеческого/«общечеловеческого» закона, который действует таким образом, что лично ты рано или поздно будешь лишен идентичности, исключен из общего порядка вещей, из социального консенсуса.

Мне не стало легче: соврав, преступив неписаный закон, я что-то оборвал в самом себе, появилось чувство вины перед близкими. И, конечно, честнее было бы во всем признаться. Но мог ли я так поступить? Я не знаю. Возможно, если бы на моем пути не встретился ручей (текущая вода не зря является символом забвения – и обмана: «концы в воду»), в котором так удобно было утопить листок из дневника, мне бы не пришлось становиться обманщиком. Однако тогда я избрал путь стирания фактов. Я понял, что могу сам определять, кто я. Что по большому счету надо мной никто не властен. И тогда я начал понимать, что взрослею.

А теперь мне кажется, что структура лжи где-то здесь и коренится. Обманщик – это человек, который боится, что в нем проявится трансцендентное, что он будет затребован кем-то или чем-то, как говорится, «со всеми потрохами» – и ему придется держать ответ да хоть перед своей женой, перед начальником, перед тем, кто считается его другом. Ответ на вопрос «кто ты?» Ложь, самое обычное, бытовое вранье – это, прежде всего, страх: страх остаться без ответа на этот вопрос. Придумывание ложных мотивировок, заметание следов, словоблудие – это все попытки изобрести свое «Я», которое самого тебя будет удовлетворять. Которое не даст тебе скатиться в бездну депрессии. Это тот самый «нас возвышающий обман», о котором Пушкин писал.

О самоубийцах иногда говорят: им надоело врать. Получается вроде бы, что самоубийство – единственный до конца честный поступок. Совершенно не хочется с этим соглашаться, но и крыть нечем. Ну разве что так: у человека, уставшего от собственных обманов, есть и другая возможность – исповедь. Вот и я что-то подобное здесь пытаюсь проделать. Однако исповедь, ни церковная, ни светская, не гарантирует честности. Потому что, как справедливо говорится, нет правды на земле, меж людьми. Обо всем рассказать просто невозможно. Даже если ты предельно честен, ты рассказываешь только часть всего: то, что на поверхности. Но знаешь-то ты всегда больше, чем говоришь.

И самое главное: нет желающего выслушать тебя до конца. Священник? но ты ему не нужен, ты один из многих, пришедших причаститься таинств. Психоаналитик? он ведет с тобой свою игру, возводит интерпретационные пирамиды, ты для него – подопытный кролик и средство заработка. Друг? жена? ты видишь в их глазах свое отражение и боишься, что вот ты скажешь все как на духу – и отражение поблекнет, помутнеет, растает. И ты останешься гол как сокол.

Оттого в нашей культуре функционирует мифологема Страшного Суда, дающая надежду на то, что правда о тебе известна Богу. Что бы я ни изобретал, на какие бы уловки не пускался, Бог знает, дескать, об этом ручье и о моей маленькой лжи. В связи с этим больше всего мне интересно вот что: страх Божий – он воспитывается или однажды приходит сам собой? Или просто надо очень хотеть, чтобы он в тебя вселился?

И можно ли быть честным, но при этом счастливым?

фото: Людмила Шевцова

 
 
К  У  Л  Е  Б  А  К  И