Василий Шевцов: Наш первый ознакомительный поход по городу оказался ночным. Мы побывали в городском парке, зашли на дискотеку на детском островке под открытым небом: девочки в белых кофточках танцуют, мальчики что-то перетирают друг с другом. Повстречали машину «скорой помощи», пассажиры которой зашли за вином в ночной ларек, причем из машины все это время раздавался кокетливый женский визг. В районе Леспромхоза видели трех-четырех лежащих коров, загородивших своими телами всю проезжую часть: в лунном свете они смотрелись очень поэтично (время уже перевалило за полночь). Разговорились с пьяной женщиной, у которой год назад убили сына, и вот теперь она постоянно ссорится то ли с золовкой, то ли со снохой, которая «привела в дом цыгана» - и вот теперь она среди ночи, пьяно покачиваясь, идет пешком в отделение милиции писать заявление: «а то ведь их не дождешься, когда они приедут». Мы ей как могли посочувствовали и, как нам показалось, приободрили ее. Она, во всяком случае, была нам за беседу благодарна и даже приняла нас за друзей ее погибшего сына.
Заглянули и в «поленовский дворик», как мы его между собой впоследствии окрестили.

Сам дворик не слишком выделен из окружающего пространства, он ни от кого не прячется. Все происходящее здесь полностью открыто взгляду. Впрочем, место это действительно глуховатое, как бы на городской обочине, хотя и недалеко от центра. Путь сюда лежит в горку по пешеходной тропинке, с одной стороны прижатой к длинной бетонной стене, с другой окруженной болотистым пустырем, где расположены остатки лет пятнадцать назад еще функционировавших теплиц.

Самые частые посетители здесь – преподаватели и учащиеся детской музыкальной школы, она стоит чуть дальше. Улицу Ивана Сусанина даже и улицей-то можно назвать с натяжкой. В длину она занимает метров триста, в ширину чуть больше метра, асфальтовое покрытие побито, кое-где окончательно выбито. Дворик покрыт невысокой травой, в центре – вытоптанная тропинка, которая расходится на несколько других, помельче: они ведут к домам (всего их шесть, по три с обеих сторон).

Поленовский дворик замыкается покосившимся и подгнившим деревянным забором, на который беспорядочно намотаны обрывки колючей проволоки. За забором – территория металлургического завода, центрального, «градообразующего» производственного предприятия. Вообще говоря, стена завода – бетонная, но тут она почему-то становится деревянной.

Мы решили посмотреть, что происходит за забором. Я залез повыше, опираясь на выступы и проломы, и заглянул в дыру между досками. Видно не очень хорошо, но я успел заметить, что подвешенный к крану огромный магнит собирает по территории большие металлические болванки и сбрасывает их в стоящий на железнодорожных рельсах вагончик. Все это происходит метрах в двадцати от примыкающих к забору частных домиков.

Как этот шум переносят жители «поленовского дворика»? Замечают ли они его вообще или он стал уже привычным жизненным фоном – чем-то вроде шума ночных автомобилей для тех, чьи дома расположены рядом с шоссе?

Через три дня мы вернулись на это место, чтобы рассмотреть его при свете дня. Перед домом, который второй по правой стороне от пешеходной дороги, сидела женщина лет тридцати потрепанного вида, рядом с ней – старик. На мой сочувственно-бодрый вопрос, удается ли здесь высыпаться, женщина вяло ответила, что поначалу было непривычно, а потом – ничего. Старик заулыбался, подтверждая ее слова: дескать, ничего, живем.

Бойкая баба Клава провела нас по узкой тропинке между заводским забором и стеной своего дома, на дворе заливисто лаяла собачонка: «Вы видите: забор-то падает на газ… газовы трубы!.. Я сгорю!!! Вон глядите, вон уже падаииит!.. Вон первый ветииир – и он на трубАх уже лежит. Это дело?! На трубАх на газовых у нас остановку убрали, что боятся газова.. а у нас – вон что!!»

Выяснилось, что около года назад (то есть летом 2003 года) после урагана деревянный забор, отделяющий территорию завода, свалился с кирпичного фундамента и упал на трубы, по которым в квартиры поступает газ. Забор установили, просто привалив его к подпоркам, но баба Клава опасается, что в случае сильного ветра забор снова рухнет на газовые трубы, и они лопнут. Реальной базы для таких опасений, судя по всему, нет: трубы, которые держат высокие стальные столбы, выглядят гораздо прочнее не очень убедительных досок. С другой стороны, ночью нам удалось залезть на именно этот деревянный забор, и он нас выдержал – не развалился, но и не завалился.

Баба Клава привела и второй аргумент в пользу того, что это – неправильный забор, не забор вовсе: через дыру в заборе «люди ходют». И правда, через проходную на территорию завода чужому человеку попасть практически невозможно: мы с Андреем, во всяком случае, пытались, называли в окно пропускного отдела пароли и явки, которым нас научили «знающие люди», но не сработало. А здесь для потенциальных шпионов, диверсантов и просто воров очень удобная лазейка. Ситуация самая типичная: фасад надежно прикрыт, а до периферийных лакун никому вроде бы и дела нет.

В этой связи баба Клава ссылается на прецедент. Насколько я ее понял, во время того урагана автобусная остановка возле рынка (а это недалеко от поленовского дворика) тоже упала на газовую трубу, после чего остановку снесли: «А у нас он смотрит директор чего? Они только в кабинете сидят!» Директор, кстати, новый и неместный, что дает бабе Клаве возможность обвинить его в равнодушии к трудностям старожилов.

 
Беседа вернулась к теме шума. Баба Клава причитала о своей горькой судьбе, о том, что у нее «операцию предполагают», что ее стоит лишь немного ночью побеспокоить – и сна как не бывало: «не сплю и плачу». Но, понимая, видимо, что Москва слезам не верит, она постоянно старалась вставить свои претензии в конвенциональные рамки, сгладить излишний персонализм объективной перспективой.

Баба Клава говорит о своих заслугах: «Я ветеран войны, войну вся работала, с 13 лет. И они не обращают ни на че внимания»; «Мы заводчане, труженики, они нас прекрасно знают… Грузчик, всю жизнь прогрузила дрова. На одном месте и под одной печатью: мы не бегуны!»; и даже так: «Это наш завод».

Выходит, «хорошее отношение» нужно еще заслужить, оно – не чистый дар. Хорошего отношения достоин не человек сам по себе, но то, что делает его полезным членом общественного организма – даже если все заслуги остались в прошлом. По этой логике, закономерным порядком вещей является обмен труда на заботу. Морализированный бытовой марксизм.

С другой стороны, она начинает апеллировать к «общечеловеческим ценностям», что вот по уму так не делается, чтобы доставлять ненужные неприятности: «Людям-то дали бы отдых!» Это, кажется, называется абстрактным гуманизмом.

Баба Клава вполне убедительно описывает историю возникновения нынешнего «безобразия». Выяснилось, прежде всего, что на момент постройки этого дома он еще не граничил с территорией завода: «Завод был далеко, а потом его расстроили. А тут они сделали мост и проходную и расширили к нам вот сюда».

Более того, еще два года назад никакого шума здесь не было: погрузка болванок на тепловоз происходила в отдалении от жилых строений: «Это сделал Рябыкин (нынешний генеральный директор ОАО «Кулебакский металлургический завод» - В.Ш.), эту херню. Здесь было шесть печей. Тепловоз пройдет – и его нет. А он приступил, так выделил тепловоз для цеха два дежурным. И этот тепловоз когда еще нагрузят!.. Они стоят: и в карты играют, и дремлют. Бригадир бы отвечал... А эти нарочно: поставят…»

Изо дня в день баба Клава ведет перебранку с молодыми рабочими, которых прекрасно видно и слышно из её окон. Настроены они, по ее словам, совсем не мирно: «А будут орать – мы и хуже сделаем – вот так они мне отвечают». Ну и, конечно, у них есть своя выгода расположиться именно здесь – что не удивительно, эротическая: «Они тут и в беседке сидят с компанией, они, жарко вон – за веса сядут – там и весовщицы, и крановщицы. Тут разгу-у-улье!! Они разве тебе пойдут куда!».

Надо сказать, что баба Клава, не одобряя поведения молодых рабочих, как мне показалось, излагает их мотивы с некоторой долей сочувствия. Во всяком случае, их «разгулье» она не оценивает как что-то из ряда вон выходящее, как антинорму. Вставая на рельсы «индустриальной» логики, она понимает, что в условиях, когда «твердой руки» нет, каждый бы на их месте повел себя примерно так же. И ничего «нового», никакого нравственного распада в их бездельничаньи она, как я понял, не видит.

Новое и порицаемое – это как раз отсутствие строгого контроля сверху, дисциплинарные послабления: они-то и ведут к беспорядку «на местах». Собственно, все ее существенные претензии – к начальству, к тому самому приезжему директору, который заинтересован не в деле, а в том, чтобы «денег срубить» (интересно, какого рода претензии были здесь к дореволюционным и советским директорам). В этой перспективе становится уже неважно, что именно он является вестником перемен на заводе, того притока новых инвестиций и заказов, которые обеспечили многих заводчан работой после почти четырехгодичного простоя.

Хотя бы потому, что лично бабу Клаву вся эта проблематика вряд ли каким-то боком коснулась, то есть в своей жизни она не ощущает плодов этого подъема производства. Все, что она видит (или, скорее, во что она уперлась взглядом) – только беспорядок рядом со своим домом. И, разумеется, меньше всего в этой ситуации ее интересует, что производится сейчас на заводе, кому все это предназначено и кто вообще заинтересован в том, чтобы здесь что-то производилось: чтобы жизнь в Кулебаках, собственно говоря, продолжалась.

Интересует ли это ребят, рассевшихся на бревне по ту сторону забора? Сильно сомневаюсь. Интересует ли это директора? Полагаю, что тоже в весьма слабой степени, ровно в той, в какой он вовлечен в круг своих повседневных обязанностей, требующих частных и конкретных решений. Ответственного за глобальное поддержание в городе жизни, разумеется, не существует.

Что же делать бабе Клаве?

Идею переехать бабушка отвергла сразу как нереалистическую и вообще абсурдную: «А я куда уеду? Я прожила с основания в этим доме. Мне 77 лет». На первом этаже квартиру занимает ее 30-летняя «внука» с мужем, и шума там поменьше, но даже и туда перебираться она наотрез отказывается, даже удивилась, не шутим ли мы. Обращалась баба Клава и в официальные (или полуофициальные) инстанции: «ходила к ветеранам» (видимо, в городской или заводской Совет ветеранов), но толка, разумеется, не добилась.

Принадлежит ли дом бабе Клава ее дом, мы не успели выяснить. По идее, для этого нужно было проводить приватизацию дома/квартиры, и если этого в свое время не случилось, то она обычный квартиросъемщик.
Соответственно, непонятно, считать ли ее скорее богатой или скорее бедной. В Кулебаках особых проблем с жильем, насколько я знаю, нет, во всяком случае, они решаются проще и быстрее, чем в крупных городах, так что иметь свою квартиру – в порядке вещей, в том числе для молодой семьи. Не говоря уж про пенсионеров.

Переезд в другой дом прежде всего воспринимается как хлопотное дело. И вряд ли кто-то будет проводить обмен собственного жилья в Кулебаках или одном из районных поселков на дом рядом с шумящим заводом. Таким образом, это, скорее всего, не столько дорого, сколько действительно малореалистично.

Двухкомнатная квартира в Кулебаках стоит от 4 до 8 тысяч долларов; частный дом в Велетьме с участком порядка 3-4 тысяч долларов. Я думаю, частный дом в Кулебаках стоит примерно столько же. Таких денег у бабы Клавы, я практически уверен, не водится. Так что и просто купить с разгона другое жилье нереально.

Мы еще поговорили с живущим напротив бабы Клавы мужиком лет пятидесяти с гаком. Он все сокрушался, что «по дурному купил этот дом»: переехал из Норильска в Кулебаки, где живут родственники жены, четыре года назад, когда завод еще стоял без заказов. Тогда все было тихо и спокойно, а теперь, оказалось, его допекает не только шум, но и заводские испарения: «тут дышать нечем, собаки гибнут» (удивительно, что баба Клава про это ни словом не заикнулась). Он тоже написал письмо директору, но оно осталось без ответа: «Никому ничего не надо».

Cуществует определенный консенсус по поводу допустимого уровня шума и времени, когда он допустим. Насколько мне известно, в жилых помещениях нельзя шуметь после 22.00. Хотя речь, скорее, даже не о букве закона, а о неформальной договоренности, нарушение которой воспринимается как переступание нравственных норм.
Собственно, вовлеченных в данную ситуацию жителей поленовского дворика может больше всего напрягать именно попрание этого консенсуса, воспринимаемого как «нормальное положение дел», как не подвергаемый дальнейшей рефлексии саморегулируемый «порядок».

Соседи бабы Клавы пошли на определенный компромисс в отношении постоянного шума, вытеснили его на периферию сознания, а сама она (и мужик напротив) расковыривают свою болячку, не желают принимать новые условия игры, навязанные им производственным монстром, к которому еще и неизвестно с какой стороны подступиться. Только ли потому, что она старая и больная? А будь на ее месте какая-нибудь менее бойкая старушка, неужели нельзя ее представить себе смирившейся и приспособившейся к такой «нечеловеческой» жизни? Скажем, затыкающей на ночь уши ватой?

Без сомнения, баба Клава – народный активист, она приняла на себя большую часть коллективного недовольства своим положением. Остальные, кажется, рады, делегировать ей формулирование собственных претензий, понимая, что им так проще: вспомним, как местные жители выдвигают ее на первый план: уж она-то все расскажет! Она же, получается, страдает и возмущается не только за себя, но и за своих более инертных соседей. И ситуация недовольства не распределена равномерно между всеми домами, а имеет выпирающий пульсирующий центр.
Понятно, что эту роль баба Клава на себя принимает хотя бы уже потому, что она, получается, ближе всех к ситуации конфликта – и территориально, и в смысле своей компетенции (как старый рабочий завода).

Баба Клава, которая не хочет уходить на первый этаж, соизмеряет не реальные потери-приобретения, а общие ситуации, точнее, свои образы этих ситуаций: жить наверху с большим шумом, но при этом чувствовать себя «хозяйкой своего положения» (и регулярно проводить словесные агоны с рабочими и их бригадиром) либо внизу у внучки с меньшим шумом, но чувствовать себя при этом «стесненной».

И, может быть, раскручивание этого житейского театра обиды и ярости ей в чем-то милее, чем спокойная жизнь на первом этаже? То есть в своем поведенческом сценарии баба Клава является наследницей горьковского Буревестника и других непримиримых культурных героев коммунистической пропаганды? При том, что ее яростная поза борца против несправедливости существует вовсе не на пустом месте: она является одной из возможных реакций на вполне реальное невысыпание, истерзанность и неудовлетворенность той долей, которая ей выпала на старости лет.