уществует такая мифологическая доктрина «анамнесиса» (некоторые предпочитают говорить о «реинкарнации», но в этом случае исчезают дополнительные смыслы): вроде бы наше нынешнее воплощение на земле – не единственное. Ему предшествовала череда перевоплощений, за которые мы уже успели все узнать и везде побывать. Таким образом объяснялся известный эффект «дежа-вю», но делался и далеко идущий вывод: все новое – это хорошо забытое старое. Чтобы «вспомнить все», не надо выходить из дома, достаточно найти себе хорошего учителя-философа, который при помощи особых «маевтических» операций вскроет внутреннее содержимого твоего мозга со всеми затерянными во мраке «неподлинного бытия» воспоминаниями. Вопрос «а что дальше?» явно не формулировался. Но ответ, видимо, предполагался в духе «жизнь удалась». Что-то подобное в ХХ веке предлагал всем жаждущим истинного знания и жизненной полноты Карл Густав Юнг.
         Мне, как человеку, любящему поездить по разным новым (да и старым) местам, все это глубоко неприятно. Но дело не в этом. А в том, что, судя по всему, ничего-то мы не знаем заранее. Знание, как ни тривиально это звучит, приходит с опытом. С опытом любопытства, страха, любви, ненависти, тоски, смутных желаний, порывов и отчаяния в собственных силах. Пока этого лично с тобой не случилось, говорить не о чем. Но для того, чтобы это все-таки случилось, люди начиная с малых лет выходят на улицу, где встречаются с себе подобными, знакомятся и начинают совместно проигрывать одну за другой различные ситуации.
         Слово «проигрывают», хотя оно вроде бы и отсылает очевидным образом к Людвигу Витгенштейну и (для любителей популярной психологии) Эрику Берну, следует все же понимать буквально. Разумеется, детские игры в войну ничего не моделируют и не готовят нас к «взрослым» ситуациям, а более или менее плавно, по мере нашего вырастания, в них перетекают. Ситуация рыночной торговли – в той же степени игровая, как, скажем, ситуация догонялок. Правила в обоих случаях известны, поле для отступлений от правил тоже более или менее ясно очерчено, а кто окажется в выигрыше, продавец или покупатель, догоняемый или догоняющий – заранее не скажешь. При удачном раскладе победителями считают себя оба.
         Чтобы не быть голословным: в восьмилетнем возрасте я решил немного подзаработать. Когда родители уехали из города, я нарвал в бабушкином огороде пионов и вышел с ними на главную площадь Кулебак: там старушки торговали фруктами-ягодами, семечками и цветами. Я, конечно, знал, что торговля считается делом взрослым, и играл в него со всей серьезностью. Но никакой принципиальной разницы между тем, что называется детской игрой и «бизнесом», я в упор не видел. Скажем так: мне было интересно поиграть в новую игру с явно ощущаемым оттенком запретности. Мне без проблем удалось встроиться в рыночные отношения: я играл на повышении и понижении цен на пионы и пытался заполучить покупателей. А мои сверстники неподалеку занимались чем-то подобным: играли «в пробки», присваивая одеколонным пробкам различной формы разную символическую ценность, вызывая друг друга на состязание и соревнуясь в ловкости ног. Последствия взрослых и детских игр тоже не слишком различаются. Потерпеть бизнес-крах или развестись с супругом – трагедия, сравнимая с потерей обширной и тщательно продуманной пробочной коллекции. И в детстве, и потом все зависит от крепости нервов.

* * *

         У меня есть твердое и не слишком оригинальное убеждение, что многие проблемы, воспринимаемые в качестве философских, изначально являются фактическим фоном нашей жизни. В том смысле, что жизнь протекает в ландшафтно-вещественном окружении. Старая мысль о том, что от себя не убежишь, легко преобразуется в вопрос: а можно ли к себе прибежать? И то, и другое – бессмыслица. На самом деле нет никакого «меня» вне этих по большому счету бестолковых передвижений.

         Моя первая дорога, как я ее сейчас помню – из дома через двор к детскому саду. По пути встречалось много чего, и воспринималось крупным планом. Сюда же я выходил гулять. Два ряда скамеек, по которым можно прыгать, не обязательно в одиночестве (здесь я в 4 года познакомился с будущим одноклассником: «Тебя как зовут?» - «Стасик» - «А меня – Васик»; сейчас он, говорят, спился); металлическая зимняя горка (под крышей там летом располагался детский «насест» – место обмена житейским и фольклорным опытом); заасфальтированная площадка в центре двора, там – два столба с корзинами для игры в баскетбол; к домам прижимались деревья – тополи и клены; много травы (это уже ближе к детсаду «Березка»): на ней иногда валялись пьяные, у которых школьники вытаскивали из кармана сигареты.
         Жизненная спираль начинала раскручиваться именно здесь. Из крупных планов, составлявших поле моей ежедневной деятельности (вот это дерево, на которое я залез; вот эта трещина на подъездной двери; асфальтовая дорога возле дома, на которой я написал свое первое слово: «коммунист»), слагался целостный образ – своего рода платоновская идея – двора и меня в этом дворе. Что такое мое раннее детство? это мой двор и еще два-три близлежащих двора. Двор вместе с его играми – это и есть я в детстве.
         А когда все возможные игры проиграны, можно либо повторять их в упоении «вечным возвращением», либо искать себе новых игр – новых мест, новых знакомых и новых ощущений. Город больше, чем двор; к тому же, на противоположном его конце жила другая моя бабушка: та самая, у которой огород с пионами. Тот район, в отличие от моего родного кирпично-асфальтового двора, был деревянным, называли его Леспромхозом. В общем, это деревня со всеми причиндалами: перегородившие автомобильное движение коровы, печки, садово-огородное хозяйство, рядом лес. И люди другие, и ритм жизни более плавный. Никаких упаднических кленов: березы и сосны. Меня возили туда на выходные на городском автобусе, и во время этих поездок в голове складывался целостный образ города.
         Зигмунд Фрейд, побывав на холме афинского Акрополя, был поражен тем, что, оказывается, в школе на уроках истории и географии его не обманывали. Акрополь действительно существует. Мне не очень понятно, чего было больше в его изумлении: восторга или разочарования. Впрочем, это не важно. Рекреационный туризм, поездка к Акрополю – форсирование, погоня за новыми впечатлениями. Но родственное стремление подтвердить личным опытом прочитанное из-за автобусного окна знание о плане Кулебак я продемонстрировал в шесть лет: самовольным пешим походом со своей Новостройки в Леспромхоз. Наверное, меня погнало из дома вовсе не желание проверить, хорошо ли я ориентируюсь на местности. Наверное, просто захотелось к бабушке. И чтобы ее увидеть, чтобы оказаться там, мне пришлось осваивать пространство. Поэтому этот свой путь (из дома до горкомовской площади, далее по улице Бутова до бани, мимо заводского пруда через завод к рынку и прямиком, через автостанцию, по улице Степана Разина) я уже не способен воспринимать нейтрально: для меня это путь первого побега и пространство самостоятельности. Именно этот путь, никакой другой.
         Приучаясь мыслить в масштабах города, а не двора, я начинал оперировать не крупными планами, а действовать в рамках плана общего. «Человек в городе» – это не то же самое, что «человек во дворе». Это уже человек, который может свободно определять свое местонахождение – человек, в определенном смысле парящий над пространством.

* * *

         Евгений Кулешов, специалист по антропологии детства, говорил летом 2003 года на одной питерской кухне о Нижнем Новгороде как о городе, где хочется жить. В этом смысле он сравнивал его с Нью-Йорком. В Нью-Йорке я не был, так что не могу подтвердить, так ли это, но Нижний, во всяком случае, его исторический центр – это действительно место, которое может показаться приезжему зоной свободы, раскованности и своего рода парения. Пешеходная Большая Покровка, зеленая площадь Минина, Чкаловская лестница, набережная Волги и вид на простирающиеся до самого горизонта заволжские леса. Мне же как человеку, прожившему в Нижнем больше 10 лет, очень хорошо видно, что за этим парадно-туристическим фасадом скрываются борьба амбиций, социальные травмы и нереализованные амбиции местных жителей.
         В 16 лет я уехал в Нижний учиться. Первые полтора месяца были временем абсолютной потерянности. Масштаб города подавлял. Массивы зданий и улиц, которые ничего мне не говорили. Чужой мир, чужие люди, с которыми ты не связан никакими нитями. То, что Мартин Хайдеггер называл «заброшенностью», я явственно ощутил на себе именно тогда.
         Только после того как начали завязываться дружбы и знакомства, город мне по-настоящему приоткрылся. Некоторые места стали «своими», а клубы, кафе, офисы и административные здания, прятавшиеся вначале за запертыми дверьми, пустили меня внутрь как полноправного участника «нижегородской игры» – как местного жителя. Для того чтобы это случилось, мне пришлось 5 лет проучиться в университете, с известной регулярностью принимать участие в типичных для молодого нижегородца способах времяпрепровождения, изучить туземный язык (начиная с того, что «черный» хлеб здесь принято называть «ржаным» и заканчивая тонкими подтекстами, предполагающими знание хитросплетений местной политики или расстановки социокультурных приоритетов), пережить несколько личных драм, переменить несколько мест работы, выработать путем проб и ошибок собственную иерархию городского пространства.

* * *

         Существует два типа восприятия городской панорамы. Город может явиться впервые, возникнуть вдруг, из-за поворота: это взгляд Наполеона на Москву с Воробьевых гор. Здесь возможна целая гамма психологических реакций: надежда на то, что «все еще будет», растиньяковская воля к власти, любознательность туриста, сердечное замирание и восхищенность величием дел человеческих на клочке природного пространства. Так я смотрел с высоты Окского съезда на раскинувшуюся заречную часть Нижнего Новгорода – таинственные рабочие районы: Канавино, Сормово, Автозавод (до которых все-таки успел не только добраться, но и пожить и даже жениться именно там).
         И другая панорама: это как взобраться на гору после долгого мучительного пути и осмотреть с высоты ту местность, по которой ты брел. Все иллюзии остались в прошлом. Смотришь и думаешь: то ли поумнел, то ли просто взрослеешь. Тогда происходит разотождествление с городским ландшафтом, он становится для тебя более прозрачным.
Я думаю, что очень важным для меня оказался опыт детского полета на самолете-кукурузнике (в начале 80-х был такой рейс Кулебаки – Горький и обратно). Я четко помню это ощущение зрительного сдвига: совмещение масштаба карты и реального видения. Дома и машины показались мне игрушечными (эту метафору я изобрел тогда самостоятельно), леса – зелеными массивами, а люди стали черными копошащимися точками. Наверное, тогда же и возникло впервые представление о том, что вся человеческая деятельность – не что иное, как игра на том или ином выделенном или самостоятельно выбранном участке.
         Но задним числом я вспоминаю, что и этот опыт не был таким уж уникальным. Еще раньше я любил кататься на колесе обозрения (у нас его называли «чертовым колесом») в кулебакском парке. То же притягательное смещение масштабов, разглядывание знакомых мест с перспективы «птичьего полета», весь город – «как на ладони». Взгляд сверху, очищенный от деталей. Собственно, теперь мне кажется, что все наше мышление колеблется между разными масштабами восприятия. И ни одна перспектива не главнее, не фундаментальнее какой-то другой. Внутри этой динамики приближения и отдаления взгляда, освоения чужого и отчуждения бывшего ранее своим мы и наделяем значением все, что с нами происходит.
         В моей нижегородской жизни наступил момент, когда я понял, что извлек из города все, что можно. Когда я почувствовал: то, что здесь еще не успело стать моим, никогда им уже не станет. Это ощущение бесконечного повторения и убежденность, что сворачивать некуда. Даже все повороты, мельчайшие тропки казались многократно исхоженными. И мы вместе с семьей уехали в Москву. Не в поисках абсолютного центра силы, этакого сверкающего неоновыми огнями axis mundi, а в надежде немного разнообразить свою жизнь. Позади остался отработанный шлак Нижнего Новгорода.

* * *

         Оценивая свою жизнь ретроспективно, с некоторой достигнутой точки, порой начинает казаться, что все это было не нагромождением случайностей, а ровным путем, по которому я шел. Возникает иллюзия парящего Разума, с высоты птичьего полета осматривающего предельно общий план – карту моей жизни. И вроде бы как ничто не может укрыться от этого Разума. Всему, что происходило, хочется расставить оценки и вкроить в этакое Большое Повествование о самом себе.
         Людям вообще свойственно подытоживать свое прошлое. Но у жизни нет заранее спланированного образа: общий план не сконструирован заранее небесным архитектором, он создается самим фактом ретроспективного обзора. А вообще-то говоря, люди не очень понимают, что с ними происходит. Начала не сходятся с концами, ты хочешь одного, а получается совсем другое.
         Само по себе протекание жизни – это более или менее ровный фон с разной степенью эмоциональной окрашенности. Событийный ряд выстраивается задним числом. Есть ли действительно такая точка зрения, которая позволит мне вдруг возвыситься над теми крупными планами, из которых и состоит мое «сегодня», и прозреть их вечное значение – идею моего «Я» и окружающего меня мира? Увидеть, что я реально делаю сейчас? Знал ли я, когда в 4 года писал мелом на асфальте слово «коммунист», что я таким образом не просто выражаю свой нереализованный героический пафос, но еще и осваиваю русский алфавит? Нет, мне об этом сказали позже. Платоническое очищение умозрения от «грубой материи» (т.е. от включенности в цепочку бесконечно проигрываемых игр) действительно существует. Но происходит оно с некоторой заминкой.
         Но есть и такое серьезное подозрение, что ретроспекция, давая иллюзию парения, представляя мое прошлое как панораму, скрывает от меня самое главное – меня самого, бывшего в той или иной точке, действующего, мыслящего, надеющегося. Ни один крупный план не сводим к общему. Любое событие – это вещь в себе, оно не поддается реконструкции. Об этом хорошо знают историки. Воспоминание, документ, вообще свидетельствование не равно факту.
         И вот хочется вместо скороспелого подведения итогов и конструирования общих смыслов – просто вспоминать. Говорить предельно конкретно, разглядывая очертания самых важных вопросов в житейской свалке. Свидетельствовать о зданиях, улицах, тропинках, пустырях и помойках. Об асфальтовой дорожке, на которой написано: «коммунист». Не воспарять над ней, а смотреть на нее в упор. Пытаться разглядеть место события и тот ускользающий момент, когда событие становится частью истории: личной, чьей-то чужой или, если угодно, всеобщей.

июнь 2004