«No Si Ni So» (Sonig, 2004)
Музыка хотя и не без лёгкой странности, но крайне симпатичная. Трудно сказать, как именно она сделана – она звучит несинтетически.
Звуков – много разных, целая армия или даже племя. Отдельные инструменты вроде бы можно расслышать, но каждый из них не столько играет партию, сколько издаёт звуки – на первый взгляд, нехитрые, открытые, понятные. Из этих звуков собирается оркестр.
Особенных усилий выстроить мелодию нет, скорее, каждый инструмент выстраивает свою ритмически организованную партию, а эти партии цепляются друг за друга причудливыми выступами и наростами.
Это совсем не размашистая музыка, она не бегает, а крохотными шажками прыгает, у неё ноги то ли связаны, то ли и были всегда короткими.
Иногда можно опознать звук скрэтчинга – то есть быстро вращаемой взад-вперёд грампластинки. На что-то диджейское намекает и фотография проигрывателя грампластинок в буклете компакт-диска, и буквы DJ в названии проекта.
Только к хип-хопу эта музыка не имеет отношения. А скорее к звону и погромыхиванию крышек на кастрюлях, которые кто-то резво двигает из стороны в сторону. А если кастрюлю раскачивают медленно, то звуки выпрыгивают из неё как чёртики из табакерки.
Этот эффект «погромыхивания их стороны в сторону» и «выпрыгивания как чёрт из табакерки» вовсе не обязательно достигается применением кухонных ударных инструментов, у диджея Elephant Power есть и синтезаторы, электропианино и даже аккордеон, губная гармошка и флейта.
Несмотря на казалось бы простоту каждого отдельного акустического слоя, всё вместе производит причудливое и прихотливое впечатление.
DJ Elephant Power – это проект бельгийца Николя Баду. Он - участник дуэта Scratch Pet Land, в дуэте играют два брата Баду, Николя – младший, ему 28 лет. Именно Николя ответственен за верчение грампластинок в коллективе, впрочем, разобраться, кто там за что ответственен, сложно.
Николя оказался высоким малым, длинные иссиня-чёрные и слегка вьющиеся волосы обрамляют вытянутое и крайне дружелюбное лицо.
Мы обсудили с ним, кто он такой есть, Николя сказал, что он – музыкант, точнее – он представитель одного из типов музыкантов, ведь их же существует много разных. А музыкант он потому что испытывает потребность делать музыку, он должен её делать, каждый день, жизнь без музыки он себе не представляет.
Я, разумеется, сразу же спросил, представителем какого такого особенного типа музыкантов мой собеседник является.
«Ой, как тебе сказать... Во-первых, я ни ребёнком, ни подростком никогда не изучал музыки. Я всё время всему учился сам. Сначала я играл барабанах – когда мне было 11-12 лет. Как раз в это время меня крайне увлекли всякие ритмы...»
И ты создал панк-группу?
«Точно! Кстати, мы вместе с моим братом создали группу. Только это был не панк, а трешкор, я им был выше всякой меры восхищён и увлечён. Grindcore, Napalm Death – я буквально бредил этой музыкой. И конечно хотел играть её, быть внутри её потока!»
Ты носил всё чёрное? Ошейники с никелированными шипами?
«О, нет, что касается спецодежды, я ограничивался чёрной майкой с надписями, но всем сердцем я был внутри этого дела.
Я бы не стал разделять саунд музыки и социальную позицию. И то, и другое было одновременно важно: ненависть к МакДоналдсу, к капитализму...
Когда я отправлялся на концерт – а мы тогда жили под Льежем – и встречал единомышленников, невозможно было ограничиваться только музыкой, все обсуждали, как они ненавидят Макдоналдс, какая гадость этот капитализм! Ты знаешь, мы же жили в сельской местности, и когда я попадал в город, я был в восторге, что я могу встретить ребят, которые разделяли мою социальную позицию, мою преданность трешкору, мой восторг».
Ты жил в деревне?
«Ну, это даже деревней-то назвать нельзя, очень маленькая деревенька, несколько домов, поля, деревья, лес, река...
Нет, никакого МакДоналдса там не было. Всё очень зелёное... и потрясающее эхо.
Я думаю, я был единственным гриндкор-фанатиком на много квадратных километров.
Для нас было очень важно не смешивать гриндкор с хэвиметалом, с этими голосистыми переливами а-а-а-а-А-а, потому вокруг меня союзников не было».
Ты начал писать песни?
«Конечно! Это были песни против тех вещей в городе, которые я видел, и которые мне резко не нравились. Скажем, как я припоминаю, одна песня была против магазина, который торговал животными, животные содержались в коробках в ужасных условиях».
А разве гриндкор-группа не должна петь о смерти, трупах, апокалипсисе?
«Ещё бы! Это как раз то, что я слушал... но это лишь одна сторона медали.
На меня влияли самые разные вещи. Потому, то, о чём хотел петь я сам, было совсем иным.
Это и до сих пор так. На меня и до сих пор влияют самые разные вещи. Гриндкор больше не приводит меня в восхищение, а вот темы, на которые я писал в детстве песни, мне и до сих пор кажутся важными.
Не сам гриндкор мне кажется сегодня интересным, но его подход, отношение к делу, его энергия. Да, это очень важно – музыкальная энергия».
Как продвигалась дальше твоя карьера? Что стало с твоей собственной треш-группой?
«Мы с братом дали всего один концерт – на рождество. У меня не было даже основного барабана, по которому бьётся бит, потому я колотил по бочке – низкой и резонирующей.
Что было дальше? Хм, мы подросли и переехали в город, в Льеж. Я начал изучать фотографию. Мы уже не были так тесно с братом связаны – он старше меня на пять лет, он занимался своими делами. Я жил в маленькой городской квартирке... по барабанам там не постучишь.
Потому, чтобы не потерять связи с ритмами, я купил себе ритм-машину.
В 19 лет я понял, что никем иным, кроме как музыкантом, я быть не могу и не хочу. Я окончил колледж и сказал: хватит! Мы опять объединили усилия с моим братом, стали ходить в студию, собирать инструменты и приборы».
Мы обсудили с Николя, как ему живётся в роли независимого непрофессионального музыканта.
Непросто живётся, найти работу сложно, официально у него статус безработного. «Каждый месяц может стать последним», - улыбается Николя.
Как так получилось, что ты отклеился душой от гриндкора и треша?
«Это естественный процесс. Для тинейджера в музыке важен подход и поза. Когда человек растёт, его горизонт расширяется... кроме того, приходится что-то выражать самому, и тут встаёт вопрос – что ты хочешь и можешь выразить, что ты чувствуешь, насколько это твоё.
Тинейджер идёт по коридору, а повзрослев, он обнаруживает, что стены коридора падают, коридор исчезает. Не просто ситуация вокруг становится открытой и неопределённой, сам человек становится более открытым. Сегодня я не знаю, куда меня приведёт тот или иной путь, неожиданностей стало куда больше. И - куда больше чувства и выразительности».
Хотя десять лет назад ты как и многие прочие начал экспериментировать с ритм-машиной, но то, что ты делаешь сегодня, сильно отличается от обычной электронной музыки. Почему так получилось?
«Конечно, отличается. Прежде всего, я не хочу следовать каким-то очевидным путём, кому-то подражать. Я знаю и понимаю самые разные стили: минимал техно, хип-хоп, джангл... Но в моей голове все они как-то странно перемешаны. Собственно, я в этом смысле не одинок: сегодня все слушают всё, но когда они берутся за секвенсор, то как правило делают что-то одно, один сорт музыки. Конечно, невозможно уметь всё. Каждый человек ограничен, чтобы научиться что-то делать своими руками, нужно много времени, ты должен дойти до своих собственных интересных идей, а потом найти способы, как их хорошо реализовать. Это долгий и сложный процесс».
А как ты нашёл свой путь к использованию секвенсора?
«Может быть, я так и не нашёл его».
Хорошо, как ты работаешь?
«Я работаю очень много как по-разному. Я люблю, чтобы оставалось открытыми как можно больше возможностей.
Я очень много слушаю... и решаю, что мне в этих звуках нравится, что они выражают.
Процедуры работы нет, мне сложно привести типичный пример.
Ну, хорошо, скажем, я могу начать с какого-то ритма, который я записал, или вот синтезаторный пассаж, который крутится без конца... да, очень часто я гоняю по кругу какие-то семплы. Наконец, у меня появляется ощущение темпа. Я добавляю что-то ещё.
Когда что-то происходит, и я ухватываю нить, я очень быстро завершаю трек. Но ожидание этого момента длится долго, потому что тут самое главное – твоё чувство, твоё ощущение ситуации, как ты относишься к тому, что происходит, как ты это понимаешь. И вот это отнимает много времени».
Твоя музыка звучит живо, почти импровизационно. Но ведь секвенсор и импровизация – это совсем разные вещи?
«Не совсем... Прежде всего, я очень люблю свободный джаз 60-х. Когда я в первый раз услышал Art Ensemble Of Chicago, я был потрясён и отношением к инструментам, и социальной позицией музыкантов. Я был шокирован.
Импровизация даёт тебе возможность быть открытым, иначе ты до многих решений, до большинства музыкальных событий просто и не доберёшься. Импровизация может быть джазовой, но и электронная музыка может быть импровизационной. Я слушаю записи природных шумов, голоса животных, шум города – всё это примеры импровизации.
Сам по себе секвенсор не импровизирует. Но, скажем, в одном углу студии секвенсор создаёт некоторую атмосферу, некоторое настроение. Я могу в другом углу играть на клавишных или барабанах – добавлять слои, или вступать в противоречие, я могу менять и партию секвенсора... я вовсе не приклеен к секвенсору».
Как выглядит твоя студия?
«Трудно сказать. Я люблю подвижную студию, когда у предметов нет своих мест и не решено, что к студийному оборудованию относится, а что – нет. Это вовсе не огромный микшерный пульт и две колонки... нет-нет, у меня много всякой всячины в студии, не так чтобы чрезмерно много.
Нет, саксофона нет. Есть несколько клавишных, синтезаторов, и много ударных, точнее, не ударных инструментов, а предметов, по которым я могу стучать. Я люблю, чтобы всё было под рукой – я схватил что-то и сразу могу постучать и записать. Прямо и быстро.
Но самое главное, конечно, – это не досягаемость инструмента, а работа, работа, работа. Постоянно пробовать, прикидывать, сравнивать, опять пробовать, опять сравнивать, вернуться, переделать, опять попробовать...
Я, честно говоря, не раздумываю, какой трек я собираюсь сделать до того, как я за него взялся. Я берусь за него, и он происходит, он случается.
Я люблю менять настроение музыки, просто включать что-то иное. Начать что-то одно и вдруг как бы отвлечься, потерять нить, уйти в сторону. А потом опять уйти в сторону. Мне нравится состояние музыки, когда такое возможно, когда тебе не нужно возвращаться к исходной мысли, не нужно продолжать начатое.
Это происходит само собой. Когда мне нравится только какой-то один пассаж, а весь трек вялый, я могу вырезать эту часть, я не должен долго разгоняться, чтобы подвести слушателя к ней. Конечно, это не происходит механически, но если настроение музыки позволяет, если это имеет смысл, я охотно ухожу в сторону.
Не просто ответить на вопрос: имеют ли два интересных пассажа двух разных треков отношение к друг другу или нет? На самом деле, всё меняется, на меня влияет и чужая музыка, и то, что происходит в окружающем мире, и всё это непосредственно отражается на музыке, которую я делаю.
Я постоянно меняюсь, содержимое моей головы меняется, мир вокруг меня меняется, мои треки не могут быть от начала и до конца одинаковыми, однородными».
Николя, мне кажется, что твоя музыка очень похожа на этническую, традиционную музыку, скажем, на африканскую. Там тоже много слоёв простых ритмов, которые складываются в плотные полифонические заграждения, такая же ситуация композиций без начала без конца. Даже иногда и прыгающий на одной ноге ритм похож.
«Когда я слушаю этническую музыку, я вижу очень родственное моему понимание музыки, очень близкое эмоциональное состояние.
Очень важен ручной, кустарный метод работы. Я люблю играть большинство вещей просто своими руками. Извлекать звук непосредственным касанием к материальным предметам. Прикасаться к звуку.
И конечно, что меня очень привлекает в этнической музыке – это её встроенность в протекание жизни. Песни о смерти, о рождении ребёнка, песни излечивающие болезнь... Это очень естественные вещи, аутентичные, серьёзные.
И у меня тоже – серьёзное отношение к музыке, к музыке, которая связана с местом, где она звучит, с людьми, которые находятся вокруг меня, с тем, что со мной происходит.
Я обнаружил это родство далеко не сразу. Как-то раз я услышал песни из Филиппин, и я охнул – как же мне это близко и понятно! Несложная мелодия, а на заднем плане повторяющийся пассаж, но не loop, а незначительно меняющийся, трансовый... Запись была сделана под открытым небом, громкость звука меняется, птицы щебечут... и везде - это ощущение материальности, рукотворности происходящего.
Я не мог отделаться от ощущения, что это примерно то же, чем и я сам занимаюсь».
декабрь 2004